Павел Долохов (Долуханов)


Затворник из Монтрё


   В то утро Андрей Николаевич Нечаев проснулся рано. Осторожно, чтоб не разбудить Нину, встал с кровати, нащупал ногой шлёпанцы, подошёл к окну, отдёрнул занавеску. Над Женевским озером клубился туман. Было по-зимнему сумрачно; сквозь плотно закрытые оконные рамы ощущалась мглистая сырость. Туман шёл с востока, оттуда, где в ясную погоду виднелись купола Шильонского замка, и волнами накатывался на сжатое невидимыми горами озеро. Иногда в тумане появлялись просветы и возникали кусочки светло-голубого, уже подсвеченного солнцем, неба. Полоски серой воды вспыхивали серебром и тут же гасли.
   Нечаев отвернулся от окна, прошёл в соседнюю комнату, служившую ему кабинетом. Сел за письменный стол. Стал разбирать бумаги. С момента своего раннего пробуждения, Нечаев чувствовал лёгкое беспокойство. Сосало под ложечкой, что-то мешало закрыть глаза и погрузиться в утренний полусон. Чувство беспокойства не проходило. И теперь, перелистывая дневник, Нечаев, кажется, понял его причину. На странице с сегодняшним числом ровным Нининым почерком было написано: 13 час. Lunch. Солоницын.
   Нечаев прошёл в ванную комнату, включил свет и долго рассматривал своё лицо в зеркале. Провёл рукой по щеке. Для шестидесяти лет, выглядел он неплохо. С возрастом всё больше походил на отца. Те же немного раскосые голубые глаза, пухлое удлиненное лицо. А нос с горбинкой, куда аристократичней – в породу матери.
   Он опять подошел к окну. Потемнело, туман затянул все озеро, пошёл мелкий дождь.
   Солоницын… Недели две ему позвонил из Германии известный писатель Гюнтер Гросс.
   – Извините за беспокойство… У меня Солоницын… Он хотел бы встретиться с вами…
   Нечаев прожил в Германии несколько лет, но по-немецки говорил плохо, с акцентом, путался в окончаниях.
   – Да, да, конечно… почту за честь… угодно ли будет господину Солоницыну позавтракать со мной… Монтрё, отель Палас…
   Он надел пенсне, зашуршал страницами дневника. Сказал число. Поставил птичку.
   – Мы с госпожой Нечаевой будем ждать…
   На месте этой птички Нина записала: «13 час. Lunch. Солоницын».
   Нечаев читал произведения Солоницына, и они ему не нравились. Но об этом он никому не говорил. Он помнил, как неудачно получилось с поэтом Калгановым, которого насмерть затравили в России, после того, как его роман напечатали на западе. Тогда Нечаев не удержался, дал интервью итальянской газете, в котором высказался непривычно резко: «Калганов написал плохой, неудачный роман…» Этого интервью ему долго не могли простить.
   С Солоницыным так нельзя. Ветеран войны, инвалид. Десять лет сталинских лагерей… не то, что Калганов; того всю жизнь советская власть баловала, а под конец он просто обнаглел, почувствовав привкус свободы…
   Нечаев сел за стол, порылся в книгах, вытащил журнал в мягкой обложке. Открыл на заложенной странице. Нет, не нравился ему Солоницын. Да, честно говоря, из новых русских писателей ему никто не нравился. В уме он давно продолжил две прямые линии: от Пушкина к Толстому и от Толстого к себе, к Нечаеву. Кроме них, в русской литературе не было никого…
   Андрей Николаевич зажег настольную лампу, поправил пенсне, погрузился в чтение. Прочитал несколько страниц, отложил журнал. Его тонкие губы скривила насмешка. Его раздражал язык Солоницына, то, как он строит фразы, а в особенности его коробили просторечные слова, смысл которых Нечаев угадывал с трудом.
   Последние годы Нечаев писал мало. Он начал исподволь переводить на русский рассказы и повести, написанные им по-английски. Начал сперва для забавы, потом увлёкся. Работа оказалась труднее, чем он ожидал. Вот уже двадцать лет, как Нечаев писал только по-английски. Этот язык он знал с детства. Первым учителем его был гувёрнер – сухопарый шотландец, мистер Каммингс. Нечаев любил повторять, что он научился писать по-английски раньше, чем овладел русской грамотой. И всю жизнь он продолжал учиться, часами работал со словарями, записывал случайно услышанные слова и выражения. К сорока годам у него выработался свой стиль, богатый синонимами и редкими оборотами. А русский у него остался таким, каким он его слышал в детстве, в сумрачном Петербурге и в имении – на топких берегах речки Одережь.
   С годами Нечаеву становилось все труднее подобрать нужное русское слово. Одно время он давал читать написанное Нине. Она его мягко поругивала:
   – Андрюшенька. Ну, как же ты пишешь: «отец сидит в купе, которое он делит с гувернером»… Это же калька с английского! Или вот: «На таких поездках экспрессу случалось сбавить ход»… или здесь же, чуть дальше: «это давало мне повод вообразить себя тем пешеходом и за него пьянеть от вида вагонов…» Прости, Андрюшенька, но это не по-русски…
Нечаев сердился:    – Нина, ты буквоед! У меня такой стиль!
   Нечаев опять раскрыл журнал. Смутное воспоминание… Он где-то уже слышал эти сочные и не совсем понятные слова…
   Время стремительно несётся вспять. Год какой-то очень далекий, барский дом на зеленом косогоре; речка Одережь, черная вода, местами чуть подернутая ряской, топкие глинистые берега, поросшие мягкой травой. На траве он, Андрюша, оттопыренные уши, пух над верхней губой. Он убежал из дома, ускользнул от вездесущего Каммингса с его английским языком и нравоучениями. С ним Витька Варенцов, сын лесничего. Набегавшись по лесу, они ловили бабочек, а потом до одури купались в темной торфяной воде. Теперь оба голые лежат на мягкой траве. Витька трещит без умолку, Андрюша слушает его в пол-уха. Ему нравится Витька, нравится слушать, как тот строчит, на своем северном говорке, пересыпает речь солеными словечками. Нравится ему и сам Витька. Белокурые волосы, вздернутый нос, глубокие зеленоватые глаза. Витя замолкает, кладет Андрюше руку на живот, ласкается. Андрюша вздрагивает, закрывает глаза, придвигается ближе. Витька наваливается на Андрюшу, старается дотянуться до его лица пухлыми губами. Андрюша ощущает смрадное Витькино дыхание, смесь ржаного хлеба, чеснока и чего-то ещё, противного. Возбуждение мгновенно спадает, Андрюша чувствует отвращение и тошноту. Он вскакивает, бьет Витьку в лицо ногой.
   – Чтоб я тебя больше не видел, скотина!
   Витька скулит по собачьи и ковыляет по склону, натягивает на ходу на мокрые ягодицы штаны.
   А у дома собрались мужики. Встречают отца. Отец выходит из экипажа: молодой красивый. Тут же журналисты, фотографы. Как же, такое событие! Освобожден из Крестов! Просидел три месяца, за то, что подписал Выборгское воззвание.
   – Качать барина! Качать!
   Мужики подхватывают отца на руки, и вот он взлетает в воздух, смешно подрыгивая ногами в блестящих штиблетах.
   – Ура, барину, ура!
   И еще воспоминания. Ночь. Горит конюшня. Кони ржут, как безумные. По двору мечутся тени людей с факелами. Вот уже запылали сараи. Огонь подбирается к дому. Андрюша забирается на чердак. В руках у него винчестер. Он устраивается поудобней, стреляет туда, где мелькают тени. Где-то вдалеке звенит колокол пожарной машины.
   Утром Андрюша спускается во двор. Пахнет гарью. У обгорелого забора – труп. Он подходит ближе, наклоняется. Отводит спутанные волосы с лица. На него смотрит мертвыми глазами Витька Варенцов.
   А потом был бег. До поздней осени они оставались в Петрограде, в доме на Большой Морской. Отец был товарищем министра в правительстве Керенского. Его искали. Он прятался у знакомых. По ночам в дом с обыском приходили революционные матросы. Переворачивали всё верх дном. Андрей никогда не забудет, бледную мать, кусающую кружевной платок, и младшего брата, сжимающего потные кулачки. После того, как матросы уходили, в комнатах стоял запах спирта, махорки и чеснока.
   Отец появился в конце ноября, под утро.
   – Одевайтесь. Поехали.
   Самое необходимое сложили в чемоданы, старушка-горничная связала постельное бельё в узлы. У черного хода, на Малой Морской, стоял извозчик. Пробирались темными улицам. По Литейному мосту переехали неспокойную Неву. На Финляндский вокзал прошли через боковую дверь, затем долго шли к стоявшему на запасном пути поезду. Уже с рассветом добрались до Сестрорецка. Там их встретил военный с серым от бессонницы лицом. Отец передал ему завернутый в платок сверток, и тот небрежно опустил его в карман длиннополой шинели. Военный вывел их на боковой переулок и указал на стоявшую невдалеке финскую повозку. Возница остановился у неширокой реки, знаком показал, что нужно выходить. Из кустов появилось двое одинаковых парней, и понесли их на другой берег, погружаясь по пояс в чёрную воду. Там, на другом берегу стояла другая повозка, на ней был уже другой возница, точно такой, что и предыдущий. Возница что-то негромко сказал, и лошадь тронулась. Андрей обернулся. Русский берег был пуст.
   С эого дня и началась их эмиграция. Несколько лет они жили в Берлине. Сперва в скромном пансионате на Прагерплатц. Потом, когда отец восстановил свой счет в швейцарском банке, перебрались в небольшую виллу в лесистом пригороде Фалькензе. Жили уединенно, с немцами общались мало. Андрей заводил непродолжительные романы с русскими барышнями. Писал стихи.
   В Берлине, на кадетском собрании, убили отца. Убили случайно. Целились в Милюкова. Отец оттолкнул бывшего министра. Выстрел пришелся отцу в голову. Убийцу скрутили. Тот вырывался, хрипел, плевал кровью:
   – Сволочи, жиды! Это вам за царя, за отечество!
   Андрей был в зале, совсем рядом. Он запомнил сведенное ненавистью лицо убийцы, тошнотворный запах спирта и чеснока...
   После смерти отца в голове у Андрея что-то сместилось. Он перестал ходить в церковь. Стал пить, шлялся по дешевым кабакам и борделям.
   Помог ему дядя, старший брат отца. Послал учиться в Англию, в Кембридж.
   В Англии было сонно и ветрено. Мелкий дождь рябил зеркальные воды Кема. В лодке их четверо. Кейт, волоокая красавица, – на корме, Дик и Джон – на веслах, Андрей – на руле. На нем соломенная шляпа, полосатый пиджак в талию, галстук-бабочка. Завтрак на траве. Расстелили плед, из плетеной корзинки достали сандвичи, Дик разлил вино. Кейт сидит рядом с Андреем. Он слегка обнял ее за талию. Она опустила голову ему на плечо.
   После завтрака Андрей закурил длинную сигарету и подошел к воде. Поворнулся –позади в боксерской стойке стоял Джон. Андрей не успел защититься, и удар пришелся ему в подбородок. Он упал лицом в глину. Когда очнулся, на берегу уже никого не было, только на воде белела соломенная шляпа.
   В Кембридже, Андрей написал свой первый рассказ. По почте послал его в издающийся в Берлине русский журнал. Рассказ напечатали.
   Летом он приехал в Берлин на каникулы. Зашел в редакцию журнала. Редактора не было. За редакторским столом сидела хорошенькая черноглазая секретарша.
   – Меня зовут Нина Шварц. Я прочитала ваш рассказ. У вас большой талант.
   Они пошли в ресторан на Курфюрстендам. Андрей проводил Нину до дому – она жила в небольшом пансионе недалеко от Восточного вокзала. Тихо поднялись по скрипучей лестнице на шестой этаж. Андрей остался у нее на ночь.
   В Кембридж он больше не вернулся. К Нине заходил регулярно, раз в две-три недели. Они ужинали в хорошем ресторане, Андрей оставался у нее, а рано утром незаметно исчезал.
   В то время Андей пользовался неизменным успехом у женщин. Он был очень красив: высок ростом, удлиненное худое лицо, серые глаза, нос с горбинкой. Рассказы его печатали, и имя его все чаще мелькало в газетах: новая звезда на небосклоне русской эмиграции.
   Но с деньгами было плохо. Гонорары платили микроскопические, а чаще всего – не платили вовсе. Инфляция стремительно съедала старые запасы.
   В тридцатые годы стало совсем плохо. Наступил кризис. Русские издательства прогорали и закрывались. На улицах стреляли друг в друга и фашисты, и коммунисты.
   Как-то в пивной Андрей встретил знакомого, из бывших офицеров.
   – Записывайся к нам, в союз русских националистов. У нас кормят и дают деньжат.
   Андрей пошёл, скорее из любопытства. В накуренной комнате сидели двое в полувоенной форме, с красными нарукавными повязками. Лицо одного из них показалось Андрею знакомым, он подошел ближе. Офицер что-то сказал и улыбнулся. Андрей почувствовал запах спирта и чеснока, и вздрогнул. Это был тот, кто стрелял в отца!
   Андрея оттащили от офицера, бросили на пол и долго били ногами.
   После этого случая, Андрей неделю пролежал в больнице. Нина приходила к нему каждый день, приносила цветы и фрукты.
   Когда ему стало лучше, они поехали за город, на озера. Андрей бросал в воду куски хлеба и смотрел, как лебеди неторопливо, парами подплывали к ним и красными клювами подбирали хлеб.
   Нина положила голову Андрею на колени.
   – Давай уедем...
   – Куда, Нина?
   – В Америку.
   – Нас не пустят. Ты знаешь, как сложно там с визами.
   – Нас пустят. Я – еврейка. На евреев есть квота.
   По настоянию Андрея, они расписались в Красной ратуше.
   – Только чтоб ни у попов, и не в синагоге...
   Осенью 38-го они уехали в Америку на пароходе. А через несколько дней в Берлине хрусталем зазвенели стёкла еврейских магазинов, и чёрным огнём запылали синагоги...
   Годы в Америке Андрей вспоминал с удовольствием. Он был молод, полон сил и надежд. Он много писал, теперь всё больше по-английски. Его печатали лучшие журналы: New Yorker, Atlantic Monthly. У него брали интервью:
   – Что вам большего всего нравится в Америке?
   – Америка – страна немереных возможностей. Бастион на пути фашизма и коммунизма...
   Там у них родился сын. Назвали его в честь отца, Николаем.
   А с деньгами было по-прежнему непросто. Престижные журналы платили унизительно куцые гонорары. По контрактам Андрей читал курсы русского языка и литературы в престижных университетах: Принстоне, Йейле... Его держали год или два, а когда подходило время тенюры , контракт прекращали. Приходилось начинать всё с начала, подавать на конкурс, проходить унизительную процедуру отбора, арендовать новый дом.
   Андрей не тяготился своей работой. Во время лекций он входил в раж, бегал по аудитории, жестикулировал. В такие моменты у его появлялся акцент, под сводами аудитории рокотало русское «р-р-р».
   Студенты всегда обращали внимание на Нину. Она сидела в первом ряду, красивая женщина с молодым лицом и седыми волосами. Когда Андрей делал ей знак, она проворно подбегала к доске и ровным красивым почерком выписывала стихотворные строчки.
   Каждый раз, когда Андрей узнавал о прекращении контракта, он горько улыбался.
   – Подумать только, эти ничтожества...
   Андрея круто не возлюбил Хьюз Ливингстон, заведующий кафедрой славистики в Йейле. Когда их впервые представили, Андрей протянул ему руку и произнес слова, которые запомнил с детства: ими когда-то в дебрях тропической Африки Стэнли приветствовал Ливингстона: «Dr Livingston, I presume…»
Хью Ливингстон, по-видимому, этой истории не знал. Ответил сухо:
   – Я думал, что вы знаете, что я не доктор, – и руки не подал.
   Андрею никак не удавалось попасть в такт политической моде. До войны многие не прощали ему резких слов в адрес фашистов. А когда началась война, и у всех на устах был «дядя Джо », его осуждали за антикоммунизм.
   Не ладилось у него и с русской эмиграцией. Как-то их пригласили на именины известного русского промышленника, в имение под Бостоном. Гуляли по-отечественному, с икрой, водкой и шампанским. После сытного обеда, мужчины собрались в библиотеке. Пили коньяк, курили сигары. Кто-то рассказал грубый антисемитский анекдот. Другие подхватили. Хозяева и гости хохотали до коликов. Андрей встал, положил сигару, направился к выходу.
   – Нина поехали. У нас дальняя дорога.
   Хозяин посеменил за ними:
   – Да что вы право, Андрей Николаевич, Нина Самойловна.
   Андрей повернулся и сказал отчётливо:
   – Пошёл в п-ду!
   Андрей работал в женском колледже Уэллеслей, в тихом пригороде Бостона, когда открылась позиция профессора русской литературы в Гарварде. Андрея уговорили подать заявление.
– Вас наверняка возьмут. У вас нет конкурентов.
   В Гарварде профессором был Петя Гордон, старый знакомый Андрея. Они встречались еще до войны, в Москве. Тогда Петя был поэтом-футуристом, подражал Бурлюку и Маяковскому. Петя был всю жизнь безнадёжно влюблён в Лилю Брик, и это было поводом для бесконечных шуток. Он был косоглаз и мал ростом, не доставал Лиле даже до плеча. Одну из солёных шуток молва приписала Андрею. Шутка дошла до Пети, и он люто возненавидел Андрея.
   Теперь Петя Гордон был известным лингвистом формальной школы, много лет возглавлял кафедру в Гарварде. Когда на сенате обсуждали кандидатуру Андрея, Петя Гордон выступил резко против. Кто-то сказал:
   – Но Нечаев – крупный писатель.
   Петя вспыхнул:
   – И что с того? Верблюд – крупное млекопитающее. Мы же не берём верблюдов преподавать зоологию!
   Петя пользовался авторитетом и в Гарвард Андрея не взяли.
   После этого случая, Андрей озлобился, ушёл в себя. Он стал куда-то исчезать на уик-энды. На вопросы Нины отвечал уклончиво:
   – Набираюсь впечатлений. Собираю материалы для книги.
   Нина забеспокоилась. Она вспомнила свои бессонные ночи в Берлине.
   – Неужели опять женщины?
   Как-то развернув газету, она наткнулась на объявление сыскного агентства. Вывела машину из гаража, надела тёмные очки, поехала по указанному адресу.    Ей позвонили через неделю:
   – Для вас есть информация, мэм.
   Нина сидела на колченогом стуле в маленьком офисе. Немолодой человек в мягкой шляпе протянул ей конверт с фотографиями. У Нины забилось сердце.    – Что там? Женщины?
   Человек в шляпе пожевал губами.
   – Не совсем, мэм…. Клуб для очень богатых людей, в Нью-Йорке... Там выступают артисты. Девочки... Совсем молодые... Очень молодые, мэм... Это не совсем законно, мэм...
   Нина подписала чек, выбежала на улицу, вскочила в машину. Дома она разожгла камин и, не раскрывая конверта, бросила его в огонь. К горлу подступала тошнота. Она взяла графин, налила себе стакан виски и выпила залпом.
   Через несколько месяцев, Андрея уволили из Уэллеслей. Это был тяжёлый удар. Андрей успел привязаться к Новой Англии, она чем-то напоминала его родные места на Одережи – березняки, переходящие в ельники, озёра с топкими берегами. Он часами бродил по здешним лесам, ловил бабочек.
Президент колледжа, мисс Кавендиш, чем-то напоминала высушенную бабочку.
   – Мы очень сожалеем, мистер Нечаев. Мы вынуждены прекратить наш контракт.
   Андрей молча подписал бумагу, поклонился и вышел.
   Дома его ждала Нина.
   – Садись обедать, Андрей. Давай выпьем за нашу свободу.
   Они молча выпили.
   – Что мы будем делать, Нина? – спросил Андрей. Коля учится музыке в Милане. Ты знаешь, сколько это стоит...
   – Мы не погибнем. У нас есть еще деньги. Я устроюсь на работу...
   А через несколько месяцев они разбогатели.
   Уже год, как Андрей закончил писать большой роман, «Иветта». Обычно он давал читать свои произведения Нине, но на этот раз заупрямился:
   – Потом, не сейчас. Роман ещё не готов.
   Нина знала, что это не так. Андрей сидел над рукописью ночами, обложившись словарями и справочниками. Шлифовал каждую фразу, каждое слово. Рукопись была перепечатана, переплетена и отправлена издателям. Через некоторое время бандероли возвращались с вежливыми отказами: «Публикация не представляется возможной...»
   Положительный ответ пришёл из Франции. Рукопись принимали на грабительских условиях. Унизительно маленький гонорар, все права на переиздания и экранизацию. Как раз в эти дни пришёл счёт из Миланской консерватории. Торговаться было некогда. Андрей подмахнул договор. Через месяц «Иветта» была напечатана массовым тиражом в Париже.
   Андрея не было дома, когда почтальон принёс тяжёлую бандероль. Нина перерезала ленточку, и на ковёр посыпались книжки карманного формата в мягких обложках. Нина подняла одну из книг, села поближе к окну. Надела очки. Она читала не отрываясь. Почувствовала тошноту, у неё закружилась голова, как и тогда, когда частный детектив протянул ей конверт с фотографиями. Она налила себе виски, и продолжала читать, отхлёбывая от стакана. Через час, она отложила книгу, допила виски и долго смотрела на деревья за окном.
   Она поняла, почему эту книгу не захотели печатать в Америке. В книге с физиологическими подробностями описывался роман пожилого педофила с несовершеннолетней девочкой. Педофил был явно списан с Ливингстона, и звали его похоже: Хью Хьюз.
   Нина подняла глаза. Перед ней стоял Андрей и улыбался. Он взял Нину на руки, поцеловал, и понёс в спальню.
   А через два месяца в большой рецензии в Times Literary Supplement «Иветту» назвали лучшим произведением на английском языке, опубликованным за последние десять лет.
   Это был триумф. Телефон звонил непрерывно. У него брали интервью. Фотографировали и в рабочем кабинете, и на фоне дома, и вместе с Ниной, и одного. Приходили письма от издателей. Все те, кто столь непочтительно отвергли рукопись всего несколько месяцев назад, испрашивали позволения издать книгу на самых исключительных условиях. Поступали предложения из-за границы. Роман переводили на французский, испанский и немецкий.
   Стали чувствоваться последствия скоропалительно подписанного договора. Парижский издатель, до того промышлявший дешевым полупорнографическим чтивом, вцепился в Андрея мертвой хваткой, требовал львиную долю всех его гонораров. Пришлось нанять адвокатов, специалистов по авторскому праву. Их услуги стоили дорого, но расходы себя оправдали. Адвокаты отыскали закавыки, позволившие им опротестовать договор. Тяжба длилась два года. В конце концов, стороны пришли к соглашению. Андрей откупился, отвалив парижскому издателю круглую сумму, и тот отстал. Договор расторгли.
   К этому времени по обе стороны океана «Иветта» выдержала более десяти изданий. Андрей с удовольствием узнал, что самые престижные университеты включили «Иветту» в курс современной американской прозы. Его приглашали читать лекции о его собственном творчестве. Андрей неизменно отвечал вежливым отказом:
   «Благодарю за честь. Моя литературная работа не оставляет мне времени...»
Высшей точкой триумфа было предложение из Голливуда. Компания «Метро Голдвин Мейер» намеревалась снять фильм по «Иветте». Работа над сценарием заняла почти год. Андрей и Нина переехали в Голливуд; им сняли виллу с огромным бассейном в Биверли Хилл. В помощники Андрею отрядили Антони Гринблатта, опытного сценариста. Антони болтал без умолку – как выяснилось, родители еще ребёнком вывезли его из Одессы, но дело своё знал туго.
   – Эту сцену придется выкинуть. И ту тоже. Не пройдёт...
   Андрей сперва наивничал.
   – Но мы же в свободной стране. У нас нет цензуры...
   – Вы хотите, чтобы католики и баптисты устроили картине бойкот?
   Андрей, скрепя сердце, вносил поправки. Картина получилась кастрированной. Но когда она вышла на экраны, успех был оглушительный. Правда, проповедники в церквах и по телевидению, называли картину «бесовской отравой», а писателя с русской фамилией – растлителем малолетних. Но этим они лишь подогревали интерес публики. Перед кассами выстраивались очереди.
   Гонорар за картину составил более миллиона. В семью писателя Нечаева нечаянно пришёл достаток.
   Они уезжали из Америки на большом пароходе – том самом, что перевозил через океан их, беженцев из Европы, пятнадцать лет назад. Стоя на палубе, с коктейлям в руках, Андрей и Нина смотрели, как в тумане растворяются силуэты Нью-Йорка.
   Некоторое время они прожили в Париже, снимали большой номер в отеле «Георг V». В издательстве Галимар в честь Андрея устроили большой приём. К нему подходили очень старые дамы, целовали, называли по-русски Андрюшенькой. «Ты помнишь, мы дружили в Берлине...». Андрей мало кого помнил. Целовал, пожимал руки, чокался шампанским. Как-то на одном из приёмов к нему подошёл широкоплечий мужчина, лет сорока, с окладистой русой бородой. Лицо его было Андрею знакомым. Кажется, киноактёр.
   – Граф Сергей Уваров, – представился он по-русски.
   – Очень приятно, ответил Андрей.
   Граф Уваров засмеялся и покачал головой.
   – Дальше по-английски или по-французски. Запас русских слов у меня иссяк.
   С Уваровым они подружились. Ходили по русским ресторанам, пили водку.
   Как то раз Уваров спросил Андрея:
   – Где вы намереваетесь жить?
   Андрей пожал плечами.
   – Где-нибудь в Европе. Мы ещё не решили.
   – Поедем в Швейцарию. Я подыскиваю там себе имение.
   Поехали на машине Уварова – у его был мощный «Ягуар». Стояла ранняя весна и вся Франция казалась цветущим садом. Объехали Лион. Остановились в тихом отеле близ Женевы. На следующий день отправились на восток – вдоль Женевского озера. Уваров вёл машину по маленьким горным дорогам – изумрудная гладь озера открывалась то справа, то слева. Они заезжали в деревни, где продавались добротные деревянные дома с низкими крышами. Уваров по-хозяйски осматривал строения и участки, долго торговался с хозяевами о цене, пересыпая свою речь шутками на местном диалекте.
   К вечеру они доехали до Монтрё, остановились в Палас Отеле. Пообедали в ресторане, а потом долго сидели на открытой веранде, смотрели, как солнце медленно опускается за горы, и как меняется цвет озера – от голубого к тёмно-синему с красноватыми отблесками.
   На следующее утро Андрей встал рано и вышел на набережную. Было светло, над озером стоял прозрачный туман, в гуще которого едва угадывались противоположный берег, горы, золотые купола Шильонского замка.
   За завтраком Андрей сказал:
   – Я хотел бы прожить здесь последние годы моей жизни.
   Нина улыбнулась:
   – Мне тоже здесь очень нравится.
   Уваров вспыхнул:
   – Позвольте, а как же имение?
   Андрей пожал плечами:
   – Имение там, на Оредежи... Других не будет...
   С тех пор прошло пять лет. И все эти годы, они прожили здесь, в Монтрё, в Палас Отеле. На верхнем этаже они занимали пять комнат с большим балконом. Завтрак приносили в номер. Обедали они в ресторане, Андрей каждый раз тщательно выбирал блюда, закуски, вина. Всегда оставлял большие чаевые. Им казалось, что их здесь любят. Как-то раз Нине потребовалось что-то спросить у горничной. Она постучалась в дверь с надписью Service. Ей показалось, что она услышала: Entrez, и толкнула дверь. До неё долетел обрывок разговора:
   –…ce sale étranger qui bricole du porno …
   Нина покраснела до корней волос и закрыла дверь.
   ... Накануне приезда Солоницына, меню обсуждали особенно тщательно.
   – Давай закажем русскую закуску, корнишонов с водкой. А на главное я предлагаю филе из окуня – сейчас самое время, с белым вином, разумеется. А потом фондю – надо же угостить соотечественника сырным блюдом – с красненьким. А там – по обстоятельствам.
   Они спустились в ресторан, когда большие часы в вестибюле показывали без пяти час. Их стол был у окна. Над озером повисла чёрная туча и в окно застучали крупные капли дождя. Прошло десять минут. Гость не появлялся. В углу зала застыл официант. Андрей сделал ему знак, показал на окно:
   – Наш гость задерживается. Погода...
   Официант молча кивнул.
   Прошло ещё пятнадцать минут. Андрей сказал:
   – Пойду вниз. Посмотрю.
   Он спустился по лестнице в вестибюль. Подошёл к дверям.
   У дверей, под дождём стоял высокий бородатый человек. На нём было зелёное мохнатое пальто. Зонта у него не было. Струи дождя стекали с его непричёсанных волос, с носа, с бороды. Его пальто, большое, словно с чужого плеча, топорщилось от воды, казалось, от него отлетает водяная пыль. Человек стоял неподвижно, как изваяние, как китайский божок.
   – Это он, Солоницын, почти вслух сказал Андрей и подошёл ближе. Он догадывался, что сам он стоит в темноте, и снаружи его не видно.
   – Чего он ждёт, почему не заходит?
   И вдруг Андрея осенило:
   – Ждёт, чтоб я вышел к нему... Шапку перед ним ломал...
   Его охватило бешенство.
   – Ну, уж позвольте... Ему на миг показалось, что до него долетел запах дешёвого табака, нестиранного белья и чеснока, давно забытый запах России. Андрей резко повернулся, вошёл в полутёмный бар. Сказал отрывисто:
   – Водки, две двойных...
   Выпил залпом.
   Когда он вернулся в вестибюль, перед дверями никого не было.
   Андрей поднялся в зал ресторана и сказал официанту:
   – Уберите прибор. Наш гость не смог приехать, занемог.
С тех пор прошло два года. Андрей и Нина жили по-прежнему в Палас Отеле, и мир их всё более суживался. Коля закончил консерваторию и гастролировал по всему миру. Раз в неделю раздавались телефонные звонки, то из Австралии, то из Аргентины. Иногда он приезжал к ним на машине из Милана – там, недалеко от Ла Скала, у него была квартира. Раза два к ним наведывался Уваров – имения в Швейцарии он так и не купил. И всё чаще приходили письма с траурными рамками: такие-то с прискорбием сообщают... безвременной кончине на 99-м году... отпевание в русской церкви...
   Андрей писал мало. Понемногу переводил свои ранние вещи на русский. А когда позволяла погода, они с Ниной уходили в горы. Андрей надевал бермуды, гольфы, альпинистские ботинки, брал неизменный сачок. Нина устраивалась на складном стульчике на солнце, надевала тёмные очки и погружалась во французский роман. Каждые несколько минут они кричали друг другу:
   – Андрей, ты где?
   – Я здесь, я здесь!
   В горах Андрей молодел. Он жадно вдыхал горный воздух, напоенный терпким запахом трав, как молодой, прыгал по доломитовым скалам, слушал, как поёт ветер, как из далеких долин поднимается колокольный звон.
   Так было и в тот раз... Нина не помнила точно, когда в последний раз она слышала его голос и видела на фоне белой скалы его всё ещё стройную фигуру. Она поднялась со стула и крикнула, что было сил:
   – Андрей!
   Налетел ветер, и издалека донеслось протяжное эхо.
   Нина кричала опять и опять. Ответа не было. Солнце медленно опускалось за горы. Когда Нина дошла до деревни, было уже темно. Она вошла в полицейский участок.    – В горах пропал мой муж...
   Вертолёт прилетел через пятнадцать минут. Андрея нашли под утро. Он лежал на дне доломитного колодца, без сознания. Спасатели обвязали его верёвками, подняли, на вертолёте отвезли в больницу, в Лозанну. У Андрея был перелом основания черепа, разорвана селезёнка. Умер он через три дня, не приходя в сознание. Все эти дни Нина не отходила от него. Прилетел Коля. Он прервал гастроли в Лондоне. Однажды, когда Нина держала Андрея за руку, ей показалось, что он сжал её, и на губах у него появилась слабая улыбка.
   Ночью, когда они с Колей вернулись домой, Нина принялась разбирать бумаги на письменном столе. Ей бросился в глаза большой коричневый конверт. В конверте лежал картон с рисунком могильного камня. На камне было написано:

   André
   Nétchaèff,
   Homme de Lettres

   К картону была прикреплена карточка похоронного бюро.
   Утром Нина позвонила по телефону. Мужской голос ответил:
   – Да, мадам. Заказ выполнен. Сообщите, куда отвезти монумент.
   Похоронили Нечаева на кладбище, которое Андрей и Нина давно себе облюбовали. На окраине небольшого городка, близ старинной романской церкви. На похоронах были Нина, Коля и кто-то из мэрии.
   Нина пережила Андрея на пять лет. В те годы в России переменилась власть и к Нечаеву пришла поздняя слава. Книги его печатали огромными тиражами, по ним ставили пьесы. Из нечаевского дома на Большой Морской выселили проектное бюро, устроили там музей. Коля ездил в Россию, ему обещали восстановить права на имение на Оредежи. Нина в Россию не поехала, хотя её и звали. Зато она яростно переписывалась с издательствами и властями, протестовала против пиратских изданий и искажений текста.
   Однажды утром, войдя в комнату, горничная нашла Нину мёртвой. Её голова лежала на столе. Рядом стояли бокал виски и включенный портативный компьютер.
   На экране можно было прочитать:

   Как жена и правопреемница писателя Нечаева, я решительно протестую...

   Её похоронили на том же кладбище, в той же могиле.
   На гранитном камне приписали четыре буквы:

   NINA

БИОГРАФИЯ

Павел Долохов. Уроженец Санкт-Петербурга. По специальности – археолог. С 1989 года живёт и работает в Англии, профессор Ньюкасльского университета. Автор ряда монографий по археологии России и Восточной Европы. Литературным творчеством стал заниматься в эмиграции. Ряд рассказов был опубликован в журнале «Нева». В 2003 году в издательстве «ХХI век» вышел сборник рассказов «Русский сезон».


КНИГИ

♦ Сб.рассказов "Русский сезон", XXI век, 2003г.