Людмила ЯКОВЛЕВА


РАЙЛИ
МОЯ ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ ИЛИ ПОЧЕМУ Я ВСЕ ЭТО НАПИСАЛА
ПЕРЕСТРОЙКА



Когда подумаю: утешит меня постель
моя, унесет горесть мою ложе мое,

Ты страшишь меня снами
и видениями пугаешь меня;

Иов 7:13; 7:14

Но где премудрость обретается?
И где место разума?

Иов 28:12


      

Р А Й Л И


      24.4.1999 - 8.3.2001


   

Сейчас, когда Райли уже давно нет с нами, пришло время со светлым чувством вспомнить этого простого и, в то же время, очень непростого, хорошего, доброго человека, который и в моей жизни и жизни многих людей оставил неизгладимый след. Впрочем, все мы и простые и не простые. Каждая жизнь уникальна и с уходом человека исчезает целый мир. Так и теперь, хотя Райли нет среди нас, каждый, кто встречался с нею и испытал на себе ее обаяние, ее ум и такт, не забудет ее.
  Вся эта история началась тогда, когда я, ведущий научный сотрудник изотопной лаборатории Центрального научно-исследовательского рентгено-радиологического института в г. Ленинграде, в конце мая 1991 года, взяв очередной отпуск и отпуск за свой счет (всего два месяца), вслед за сыном Мишей и мужем Урхо, приехала в Хельсинки. Мой муж, ингерманландский финн, - представитель почти неизвестного в прежние времена национального меньшинства, проживающего в Советском Союзе и приблизительно на две трети истребленного советской властью. Вышло так, что я осталась здесь, в Финляндии, надолго, и живу уже более десяти лет. Эмиграция никогда не входила в мои планы и внутренне я была совершенно не готова к этому, очень непростому для любого человека, событию.
 Следует сказать, что, хотя жизнь в тогдашнем Советском Союзе была убогой, не характеризовалась положительным словом, и ее нельзя было назвать удобной или благополучной, тем не менее, в ней я хорошо ориентировалась и занимала неплохое социальное положение. Перебравшись в Финляндию, я сразу оказалась не то, чтобы на дне жизни, я растворилась в ней и перестала существовать и не могу материализоваться до сих пор. И сейчас я чувствую, будто меня на самом деле нет.
 По прошествии десяти лет эмигрантской жизни я привыкла к этому, необычному, казалось бы, положению. Оно придает мне даже какую-то легкость и освобожденность от некоторых, как я считаю, ненужных, ограничений. Теперь я многое могу себе позволить, из того, чего никогда не делала в прежней жизни. Разумеется, в рамках существующих приличий и законов. Я как бы освободилась, летаю над людьми и обычными представлениями о жизни. Меня не связывают условности человеческих отношений. Я общаюсь, с кем хочу и не разговариваю с теми, с кем не хочу. Вплоть до того, что я могу одеться так, как мне в данный момент хочется и не чувствовать себя ни смешной, ни необычной. Я, как привидение, или Булгаковские герои, живу и передвигаюсь не среди людей, а в четвертом измерении, где никого нет, не на кого наткнуться, а потому я никому не мешаю и никого не задеваю. Это мое место, которое я сама себе отвоевала и теперь уже никому не отдам. Все равно же меня на самом деле нет… Иногда, чтобы сделать какие-то неизбежные в этой жизни дела, пообщаться с официальными лицами, я выныриваю оттуда. Потом снова ухожу в свой вполне виртуальный мир.
 Уже после написания этих строчек в письмах Марины Цветаевой прочла следующее об ее жизни в эмигрантском Берлине в 1922 году: ”Можно совсем без людей. Немножко как на том свете.” Не берусь сравнивать накал и яростность страстей Марины Ивановны со своими, но, вероятно в эмиграции для всех есть что-то общее, это ненужность, оторванность, неприкаянность и одиночество в толпе.
  А тогда я появилась здесь, как чистый, незаполненный лист. Я не знала языка, не знала законов и обычаев страны и все обрушилось на меня как обвал, сметая на своем пути все, и меня самоё. Было мучительно тяжело перестраиваться, учить язык и вживаться в новую жизнь. Это очень трудно описать, потому, что понять это может только тот, кто сам прошел сквозь эти "жернова". Будучи в весьма элегантном возрасте, я как бы, возвратилась в детство. Я была в депрессии и даже подумывала об уходе от всех трудностей, разрубив сразу, одним махом, все узлы.
 Я и сейчас иногда со страхом смотрю на нашу широкую, двуспальную, оборудованную по-здешнему, кровать. В те времена она, плоская и широкая, поднималась высоко над окружением и превращалась в лобное место, в эшафот, где в ночи, в царстве темноты и вагуса, палачами были длинные, бесконечные и безысходные мысли и страшные, черно-серые сны. Сейчас она опустилась вниз, и потонула в бесчисленных подушках и подушечках, спряталась, прикинулась незатейливой простенькой мещаночкой. Но иногда она опять встает высоко надо всем и надо мною, как пьедестал, я едва вижу ее поверхность, и тогда опять приходят ночные думы, страшные думы, безысходные думы.
 Уже много позднее о таких ночах я написала стихотворение под названием "Бессонница". Оно, в какой-то степени, отражает мое тогдашнее состояние:

И вот я вновь во льдах постели,
Бьет ватный колокол в тиши.
И мысли вихрем налетели,
И нет покоя для души.

Проснуться ночью от мигрени,
Жизнь час за часом перебрать,
Толпятся в изголовье тени,
И боли в сердце не унять.

  Так как и в настоящий момент я числюсь безработной, то самый большой начальник для меня - Биржа труда. Если раньше, в советские времена, для поездки за границу нужно было испрашивать разрешение в КГБ, то теперь за разрешением для посещения Петербурга, который также является заграницей, мне надо обращаться на Биржу труда. В тот период, приблизительно десять лет назад, иностранный отдел на Бирже труда возглавляла Марья Липпонен. Еще до похода к ней Миша много говорил о ее насмешливом, очень ироничном складе ума. Тем не менее, при первом визите, до сих пор не знаю почему, она отнеслась к нам с Урхо весьма сочувственно. Посторонние говорили, будто у нас с ним был очень жалкий и напуганный вид, мы беспомощно жались друг к другу, как бы ища защиты от незнакомого и враждебного окружения. После нашего визита к ней Миша сказал, что она разговаривала с нами так, как будто только и ждала нашего прихода. И тогда это было правдой. Позднее все-таки, я поняла, что нашего брата, иностранца, или может быть, русских, она не любит, что она страдает ксенофобией и очень недоброжелательна. Про нее рассказывали, эта дама иногда говорила русским, что свои дипломы они могут выбросить в мусорный ящик. Справедливости ради, скажу, мне никогда никто ничего подобного не говорил, хотя вопрос, зачем мы сюда приехали, я слышала очень часто и не всегда в дружелюбной форме.>br /<  , В одно из необходимых посещений Бюро по безработице, а посещать его нам, безработным, надо было каждые два-три месяца, она отказалась со мной разговаривать и предала меня другому сотруднику. Затем, сидя в соседней комнате, я слышала, как она очень неодобрительно отзывалась о таких, как я, говоря, что бывают же такие наглецы, которые, не зная финского языка, еще осмеливаюсь требовать работу!
 Только что с удовольствием прочла в газете объявления о многочисленных курсах, помогающих иностранным врачам легализовать их дипломы. А тогда Биржа труда играла только лишь пассивную, регистрационную роль. Для того, чтобы легализовать мой диплом, та же Липпонен отправила нас в министерство высшего образования, где и слыхом не слыхивали обо всем этом. Да они, как потом выяснилось, не имели к врачебным дипломам никакого отношения. Никто не оказывал помощи в поисках работы. Все исходит из разного менталитета финнов и русских и из разного образа жизни на моей, бывшей, коммунистической родине и в западных странах. Ведь предупреждал нас профессор Валентин Зорин, (интересно, где он сейчас, кого и чем пугает) что в капиталистическом мире homo homines lupus est, а мы не верили ему и смеялись!
 Финны ищут работу сами, а мы, воспитанные в советской системе, не умели этого делать. Тут надо ходить, просить, предлагать и рекламировать себя, активно доказывать, что ты лучше других, показывать, почему ты лучше. В этом году перед Рождеством в нашем районе все столбы были оклеены объявлениями о том, что молодой, очень талантливый и полный новых веяний Дед Мороз предлагает свои услуги. Ну, кому бы в голову пришло так замечательно охарактеризовать себя! Однако, сейчас и в России переменился стиль жизни, но в то время я не была готова соревноваться с кем-либо за рабочее место. Впрочем, мне и не приходилось, так как везде, куда я обращалась, разговаривали со мной очень любезно, улыбались так, как будто ”только меня и ожидали”, а потом говорили: ”Приходите через две недели…” Теперь-то я знаю, что это значит.
  К тому же надо было преодолевать настороженное, а подчас и недоброжелательное отношение к иностранцам, и, в частности, к русским. До девяностых годов в Финляндии было очень мало иностранцев. В связи с этим, как у простых финнов, так и у официальных лиц не было опыта общения с ними. Обычно местные жители избегали чужаков.
 Так, например, в 1890 году в Хельсинки каждый десятый житель дома говорил по-русски. Потом началось активное освобождение от русских и в 1917 году их количество составляло 0,4%. В настоящее время доля иностранцев в Финляндии составляет лишь 1,5%, или примерно 85 000 человек, в то время как в Австрии, Франции и Бельгии число иностранцев - почти 10%, а в Швейцарии - 20%.
 До сих пор статистические опросы школьников показывают, что у них патриотизм отождествляется с ксенофобией. К русским у финнов особое отношение. У нас - длинная и очень сложная общая история; часто политика как царской, так и Советской России в отношении Финляндии напоминала поведение слона в посудной лавке. Мы же теперь, как бы являясь полномочными представителями этой страны в Финляндии, отвечаем за все и сполна получаем за все. Только пожив за границей, начинаешь понимать, насколько отношение к тебе зависит от общепринятого образа твоей страны.
 Днями я разговаривала с очень симпатичным гражданином Финляндии семи лет. Он с гордостью показывал мне самодельный деревянный меч, которым он будет убивать всех русских. Я спросила: ”Почему же русских?” - ”Потому, что все они плохие” - последовал ответ. - ”Видел ли ты когда русских?” - ”Не видел”. - ”Сделал ли ему какой-нибудь русский что-нибудь плохое?” - ”Нет”. - ”А финны, плохие или хорошие?” - ”Финны все хорошие, бывают, правда, немного плохие, но все хорошие”. Дай Бог, чтобы через десять лет он переменил свое мнение, в отношении русских, разумеется.
 Он был такой славный, белобрысенький, синеглазый и с красными, крепкими, как яблоки, щеками. Я дала ему конфетку. Через несколько дней встречаю его снова. Бочком подходит ко мне и интимным шепотком спрашивает: ”Ты съела все конфетки, или у тебя еще что-то осталось?” У меня еще осталось…
 Сейчас, через десять лет, разработаны многочисленные программы адаптации переселенцев в Финляндии. Жалко только что теперь, по причине моего возраста, мне все эти программы не нужны. Как бы хорошо теперь я вжилась в новую жизнь! Помню, что в те времена я разговаривала с одной молодой, интеллигентной женщиной, приехавшей, так же, как и мы, из Ленинграда. Она устала от неустроенности, от постоянных отрицательных ответов, от неопределенности и неуверенности в завтрашнем дне. Мне хотелось утешить ее, и я сказала, что лет через пять все будет хорошо, пройдет адаптация, она прекрасно выучит язык, найдет работу и будет жить нормальной жизнью. На что получила в ответ, что она хочет жить, работать и чувствовать себя полноценным человеком в данный момент, а не в гипотетическом будущем. Где эта женщина сейчас? Надеюсь, что у нее все хорошо в этой жизни сейчас и она ею довольна.
 Но вернемся к моей истории. Года через два, в одно из моих посещений, два молодых сотрудника Биржи труда, скорее всего от нечего делать, оседлали телефон и нашли-таки мне работу. По финским законам безработный может работать полгода на льготных условиях, когда зарплату ему платит не работодатель, а муниципалитет. Эти работники - даровые и их охотно берут на работу.
  Устроили они меня лаборантом химической лаборатории в Городской центр защиты окружающей среды. В то время я уже что-то знала по-фински, но то, что мне говорили, понимала плохо. Сначала меня направили в учреждение, которое у нас соответствует отделу кадров. Там я заполнила кучу анкет и со всех моих дипломов и прочих документов сняли копии. Я еще была, как в бреду, от волнения мало что понимала и действовала по наитию, как сомнамбула. Затем попала на собеседование к начальнику отдела, в котором мне предстояло работать. Присутствовало много народу - все руководители групп и моя будущая начальница Инкери Кунингас также. Наверное, им было интересно посмотреть на такое чудо. Что-то я рассказала о себе, опять показала все свои дипломы. Уж не знаю и до сих пор, как меня поняли и что про меня подумали, все эти люди очень вежливые и тактичные, но в следующий понедельник мне предложили придти на работу.
  Позднее я узнала, что, в связи с бывшим тогда кризисом финской промышленности, городские власти экономили на всем, в том числе и на ставках в принадлежащих городу (муниципальных) учреждениях. В лаборатории, где мне предстояло работать, ”срезали” 16 ставок, а работу выполняли бесплатно такие же, как и я, безработные. Мне поручили заниматься ионной хромотографией. Прибор для этих исследований был довольно сложным и капризным, часто ломался и потому на нем никто из штатных сотрудников работать не хотел. На нем всегда работали безработные.
  Что мне было бесконечно трудно, пожалуй, и говорить не стоит. Я не была химиком (химию изучала только в объеме институтского курса в медицинском институте), ионную хроматографию, как таковую, видела только издалека, не знала особенностей работы в данной лаборатории, не умела работать с компьютером да вдобавок вообще еще почти ничего не понимала или понимала с какого-то раза! По правде говоря, поступок мой (устройство на работу) можно назвать, с одной стороны смелым, а, с другой стороны, очень опрометчивым. Работала я с Инкери и с ее лаборанткой Рииттой. (Имя ее я так и не научилась произносить правильно, так как в финском языке все двойные гласные и согласные выговаривают с придыханием; я звала ее Ритой). Пили кофе и обедали они не вместе со всеми. У них была маленькая комнатка с плитой, микроволновой печью, кофеваркой и нехитрой мебелью. Сначала мне казалось очень трогательным, то, что у них двоих отдельная кухонька.
 Справедливости ради, следует сказать, что первые две недели они были со мной - сама любезность и доброта. По началу их не раздражало то, что я не все понимала сразу, делала массу ошибок, беспрерывно задавала вопросы, у меня всегда что-то случалось и вообще, я требовала много внимания. В это время они даже угостили меня любимым тортом финнов, который состоит из лепешки, типа сладкого омлета, поверх которого клали клубничное варенье, затем свежую клубнику, а сверху еще и сбитые сливки. Попробовав его, я сказала (сама себе, конечно), что с клубникой и сбитыми сливками можно съесть что угодно, даже подошву. Вслух же, как и полагается, я хвалила все сверх всякой меры.
  Инкери Кунингас, Королева Инкери - лет сорока, высокая, стройная. У нее чудная пушистая копна вьющихся, слегка седеющих волос. Лицо удлиненное, черты лица благородные, изящные, тонкие и правильные, ее можно было бы назвать очень красивой, если бы не больная, по-видимому, аллергическая, кожа, что для химика - всегда проблема. Впрочем, издали она смотрелась прекрасно. На шее у нее был шрам после операции на щитовидной железе. Кроме того, часто она покрывалась красными пятнами, как я думаю, по причине климактерического невроза. У нее было трое детей, все девочки. О младшей, которой в то время исполнилось три года, она говорила с трогательным смущением и гордостью. Одна из старших девочек очень музыкальна и училась в специальной школе для музыкально одаренных детей.
  Риитта, около тридцати лет, очень некрасива болезненной, худосочной некрасотой. Она была так худа, что ”могла спрятаться за удочку”. Землистый цвет лица, острый нос (нет анфаса - один профиль), жиденькие, длинные, всегда сальные волосы. Она очень больна, у нее - непереносимость к лактозе (лактозинтолерантность) и, в связи с этим заболеванием, - букет изнуряющих, желудочных и кишечных симптомов, а также - куча проблем с питанием. Одевалась она всегда в комбинезоны, часто, если ей было жарко, она снимала верхнюю часть комбинезона, которая свисала вниз и волочилась сзади. У нее - двое детей, муж работал дворником. Правда, в Финляндии дворник, это не человек с метлой. Скорее всего, это человек за рулем. Чтобы работать дворником, надо иметь соответствующее образование и много уметь. Ему надо уметь водить машину, справляться с трактором, снегоуборочной и мусороуборочной техникой и разбираться в холодильниках. Он исполняет обязанности водопроводчика, газон и многое другое также на его попечении. И, вообще, дворники, и полицейские, с моей точки зрения, - самые симпатичные мужчины в Финляндии. Инкери и Риитта были очень дружны, у них всегда были какие-то общие дела, и они часто сидели где-нибудь в уголке стола, склонив головы так, что волосы их смешивались вместе, или в обеденный перерыв исчезали куда-то на старенькой Рииттиной машине.
  Так как я плохо знала финский, я в своей речи употребляла много слов, которые в какой-то степени можно назвать общеевропейскими. Такие, как, скажем, гигиена или инфраструктура. Риитта не понимала их и говорила, что она не знает русского языка. На что я отвечала, что это слово не русское, а французское или, скажем, английское. Она говорила, что и французского (или английского) она не знает также. Сейчас я понимаю, что это сильно раздражало. В первый день меня, как это было принято в этой лаборатории, провели по бесчисленным кабинетам и представили всем сотрудникам. Каждый раз я что-то говорила или что-то рассказывала о себе. Так я познакомилась со всеми, том числе и с Райли, но тогда я еще не выделяла ее из общей массы одинаковых для меня лиц.
  На другой день, или через несколько дней, когда я ехала на работу автобусом, неожиданно со мной заговорила какая-то финка, это и была Райли. Она была очень дружелюбна и было видно, что она хочет помочь мне, но во мне боролись два противоположных чувства. С одной стороны, я понимала, что мне надо хвататься за каждую возможность общения и за каждого человека, который хочет со мной разговаривать, обеими руками для того, чтобы поупражняться в финской речи. С другой стороны, мне было так трудно говорить по-фински, что я, совершенно инстинктивно, старалась избежать этого, как бы отстраниться от трудного и неприятного, как отстраняются от боли или удара. Все это Райли, человек очень тонкий, почувствовала сразу. Мы потом много и со смехом обсуждали наши первые встречи и наши ”беседы
  Так как я ничего не знала и мне требовалось руководство, я ходила за Инкери как хвостик. Однако, отношение с обеими моими покровительницами на работе - Инкери и Рииттой скоро испортились сразу и бесповоротно. Как я уже говорила, аппарат для ионной хромотографии требовал много ухода и часто портился. В один из таких дней, когда у Инкери были еще и другие срочные дела, в процессе очередного ремонта хроматографа, я что-то спросила у нее. Вдруг неожиданно, и в данном случае без всякого повода с моей стороны, она очень грубо на меня закричала. Я никогда не умела, да и не считала нужным, отвечать грубостью на грубость. Мое молчание, по-видимому, дало обеим дамам индульгенцию на грубое обращение со мною, они поняли, что я беззащитна.
  Надо сказать, что я давала сколько угодно поводов для раздражения и грубости потому, что делала много ошибок. Правда, в создавшейся ситуации в мои ошибки включали даже то, что я не знаю, где склад, плохо вижу и т.д. Особенно сердило Инкери то, что я не умею обращаться с посудомоечной машиной и машиной для мойки химической посуды, которая действовала также по принципу посудомоечной машины. До этого я никогда в жизни даже близко не видала посудомоечной машины. Инкери же, в свою очередь, не могла представить, что взрослый человек может не уметь обращаться с таким простым бытовым механизмом, который имеется чуть ли не в каждом финском доме. Она думала, что я назло ей прикидываюсь дурочкой, и ее это очень злило. Были и другие нюансы. И стиль работы в лаборатории был другой по сравнению с тем, к чему я привыкла и что знала из моего прошлого опыта. Шкафы до потолка, полные посуды, сушильные шкафы, аналитические весы, химикалии, одноразовые салфетки и посуда - все было в пользовании у всей лаборатории, мылось в специальных машинах специальными людьми, использовалось без счета, но не транжирилось. Скажем, десятилитровую канистру с дистиллированной водой не требовалось таскать, уперев ее в живот. Для этой цели имелась специальная тележка. Ведь все это надо было знать!
 Хроматограф раньше я видела только издали. В прежней жизни мои коллеги-химики работали на таком приборе; в результате они получали различно окрашенную полоску фильтровальной бумаги, которую оценивали, кто, как мог. Чаще всего ее измеряли линейкой. Здесь же использовалась математическая обработка полученных данных и в результате мы сразу получали цифры - не качественная, а количественная оценка проведенных исследований, чего всегда требовал мой научный руководитель из прежней жизни - Евгений Иванович Воробьев.
  Работа на хроматографе имела ту особенность, что, если все с самого начала сделано очень скрупулезно и согласно правилам, и, если все пошло хорошо, то день можно считать удавшимся и у меня даже случались свободные минутки. В это время я мыла посуду на посудомоечной машине и помогала Инкери готовить другие пробы. Однако, если что-то не заладилось с самого утра, весь день превращался в пытку. Однажды, полностью по своей вине, я промучилась с этим прибором с восьми утра до девяти часов вечера. Инкери была в местной командировке, а Риитта сказала, что это твои проблемы и решай их сама! По вечерам в лабораторию приходила уборщица, очень симпатичная, улыбчивая, кокетливая и доброжелательная женщина. Ей, видно, стало жаль меня и в этот для меня очень трудный день, она подвезла меня домой на своей машине. Это было еще приято и потому, что я чувствовала себя покинутой, никому ненужной и несчастной. В тот момент я физически ощутила тепло ее дружеского участия!
  Думаю, что ряд работ, и мытье посуды, в том числе, лаборантки делали по очереди. Но, так как я взяла это дело на себя, никто не возражал. Меня же это не очень утруждало и я делала вид, что все в порядке.
  Как-то, выполняя исследования, я заметила, что постепенно прибор начинает выходить из строя, значит, нужно опять обращаться к Инкери. С одной стороны я понимала все это совершенно отчетливо. С другой же стороны, я никак не могла переломить себя и пойти к Инкери, для меня это было так же трудно, как добровольно положить голову под нож гильотины и я откладывала и откладывала этот момент, надеясь, что ”все рассосется”. В конце концов, я все-таки пошла к ней. Но было уже почти поздно. Увидев, что произошло, что в приборе почти полностью упало давление, она закричала на меня: ”Paha, venaja tyontekija!”, что значит - ”дрянная русская работница!” Я ушла в уголок плакать. Обида моя была так велика, что мне необходимо было с кем-нибудь ей поделиться. И я пошла к Райли и все ей, как могла, рассказала.
  До этого мы периодически общались, разговаривали по дороге на работу и обратно в автобусе, но я больше держалась Инкери, потому, что у нас был общий, отличный от прочих, режим работы. Райли занималась морской флорой и фауной, и ее рабочее место находилось в другой лаборатории, этажом ниже. На этом же этаже был небольшой конференц-зал, где их, очень дружная группа завтракала. С ними же завтракал и мой начальник. Выслушав мои жалобы, Райли меня утешила и при этом нашла несколько комичный, но очень верный путь для того, чтобы не только успокоить меня, но и немного польстить. В подобной ситуации он действует очень хорошо, хотя и понимаешь, что не все из того, что говорится, правда. Она открыла мне тайну, почему Инкери и Риитта завтракают в отдельной комнате - никто не хочет иметь с ними дело - и еще сказала, что с прежними своими лаборантками Инкери не только ругалась, но даже дралась. Этого мне еще не хватало! Драться я не буду! Райли посоветовала мне рассказать обо всем нашему общему начальнику, но я не стала делать этого. Мне кажется, что жаловаться ”через голову” нехорошо, да и мой сын Миша не рекомендовал мне делать это.
  Под конец Райли сказала мне, чтобы я не сидела одна, несчастная в уголке, мой несчастный вид притягивает к себе беду. Она пригласила меня завтракать с ними вместе, в конференц-зале. Я не поверила своим ушам и просила ее уточнить, правильно ли я ее поняла. После всех унижений со стороны Инкери и Риитты, когда я ходила, втянув голову в плечи и старалась быть незаметной, вдруг получаю такое лестное предложение. Итак, я стала пить кофе с ”начальством”. Потом я еще немного подумала и поняла, что, в сущности, Инкери права. Что и говорить, я, действительно, плохая работница. Ведь я не химик, ничего не знаю и не умею, да и по-фински говорю очень плохо.
 Все это вместе взятое как-то успокоило меня, я перестала комплексовать, поняла, что все идет, как надо, и не происходит ничего экстраординарного. Кроме того, общаясь с Райли и посещая чаепития в новом обществе, я не была одинока и перестала быть и выглядеть несчастной. При очередной ссоре с Инкери, я не стала сразу плакать, а спокойно сказала, что она, в сущности, во всем права. Это подействовало на нее как-то странно, и она прекратила на меня кричать. А когда Инкери однажды увидала меня за кофеем в обществе начальства (круг, в который она не допускалась, увидев меня здесь, она открыла рот и встала столбом, как жена Лота), у нас с ней вообще установились ровные, холодные и вежливые отношения, которые держались уже до конца моей работы. Бывали и сложности, и конфликты, я продолжала делать ошибки, но прежней злобности уже не было. Может быть, дело состояло в том, что внутренне я уже не была так беззащитна.
 Райли же терпеть не могла круг этих людей, так как я была не первая, кого ей пришлось утешать и часто говорила: ”Те, наверху”. Потом я познакомилась и с другими прежними лаборантами Инкери, которые покинули ее и благополучно продолжали свою карьеру в другом месте. Все они оказались очень симпатичными и интеллигентными людьми среднего возраста. Дело в том, что все общество из конференц-зала периодически, в праздничные и просто погожие летние дни, собиралось вместе. Они ели пиццу, пили душистый финский кофе, развлекались, делились семейными новостями
  Когда я в первый раз пришла пить кофе на новое место, я принесла с собой синюю кобальтовую чашечку производства Ленинградского фарфорового завода. Надо мною сразу стали дружелюбно подтрунивать говоря, что чашечку я, вероятно, украла из Эрмитажа. Это очень всех развеселило. Но здесь, в конференц-зале, был сервиз финского, очень ценимого здесь, фаянса фабрики Арабиа и скоро я стала, как и все, пить из этих чашек.
  Интересно также, что в этот период дома у меня погибли почти все комнатные цветы. Когда же я стала постепенно ”подниматься” и опять почувствовала себя человеком, оставшиеся цветы пошли в рост. Урхо, однако же, утверждает, что зимой цветы всегда гибнут, а ближе к весне начинают расти. (”Не растут цветы зимою, поливай, не поливай. Не вернется мил обратно, вспоминай, не вспоминай”) Может быть и так…
  В этот трудное для меня время мой сын Миша был трогательно внимателен и поддерживал меня. Он уговаривал и успокаивал меня, говорил, что в начале трудового пути и у него были подобные же проблемы, что люди бывают разные и не стоит ото всех ожидать понимания и сочувствия. Это очень помогало мне. После одной из тяжелых сцен по пути с работы я встретила Мишу возле нашего дома, уже уходящим от нас. Я тут же, на улице, уткнулась в его плечо и плакала в свое удовольствие, а он утешал меня, шептал мне добрые слова. В этот момент мои несчастья были приятны мне.
  Успокоившись, я начала понемногу вникать в дело. Поняла принцип работы прибора и, когда барахлил компьютер, могла, например, при помощи карманной счетной машинки рассчитать результаты исследования, как говорится, вручную. Кстати, это занимало не больше времени, чем у компьютера. Вопреки моим ожиданиям, Инкери это нисколько не обрадовало. Поняв, что кое до чего я могу додуматься сама, она стала прятать от меня некоторые секреты. Так, когда мой прибор сломался в очередной раз и Инкери принялась регулировать его, я хотела посмотреть, как это делается. Она все время старалась встать так, чтобы я не смогла ничего видеть. Выглядело довольно комично, отстраняя меня она прекрасно знала, что я плохо вижу.
  Лето в этом году выдалось жаркое. Однажды Инкери долго и громко кричала на меня. Темой было то, что, по ее мнению, я или плохо мою посуду, или у меня потные руки. Она даже обещала проверить меня на потность, не знаю, правда, каким образом. Дело в том, что исследования ее были очень точными, на уровне десятых долей микрометра, и, действительно, я понимаю, от чистоты посуды зависели результаты всей работы. По-видимому, дела у нее шли плохо и таким образом она искала причину неудач.
 И вдруг, через несколько дней после этого разговора, я вижу, что Инкери и Риитта чем-то занимаются, как всегда, склонив головы вместе и сидя за столом, в нижнем ящике которого хранится та посуда, которая была предметом скандала и разговоров о потности. В этот день, по причине жары, Инкери обулась на босу ногу, а, для облегчения работы и отдохновения ног, она выдвинула указанный ящик и поставила босые ноги в чистую аналитическую посуду! Мне так хотелось указать ей на это, но я сочла это ”неудобным”. Зато мы долго и весело смеялись по этому поводу с Райли. Она также считала, что напрасно я не обратила внимание Инкери на это. Может быть она и права, но мне не хотелось вступать в лишние пререкания с Инкери. К тому же, чем меньше я с ней разговаривала, тем мне было приятнее. Поэтому последнее время я с ней разговаривала очень мало и только по делу.
  Общество, в которое я попала в результате сочувствия и помощи Райли, отличалось от других застольных кружков Центра защиты окружающей среды. Эти люди работали вместе долгие годы и, несомненно, принадлежали к лучшей части финской интеллигенции, люди свободных взглядов, умные, начитанные, обладающие хорошим чувством юмора, с ними можно было разговаривать на любые темы и использовать весь набор иностранных слов, входящих в русский язык, что в моем случае очень облегчало беседу. При всех ситуациях они были, вежливы, тактичны и между мной и ими никогда не возникало острых ситуаций, правда, рабочих отношений ни с кем из них у меня не было. Может быть это и хорошо, зачем мне дополнительный стресс. Иногда я выполняла для них кое-какую работу: делала переводы, изготовляла копии, даже ремонтировала книги.
 Однажды в свободную минуту, я сидела в конференц-зале и читала журнал, издаваемый Хельсинкским университетом. Вошел мой начальник, увидел, что я читаю и заметил, что это трудное для понимания чтение. Он не мог взять в толк, что, читать статьи с большим количеством иностранных слов мне легче. В подобное же противоречие я вступала с одной из моих учительниц финского языка, у которой я изучала финский по-фински. Она все время подчеркивала, что иностранные слова, которые я так люблю употреблять, ”умные” и смысл их надо искать в специальном словаре. Кроме того, она говорила, что такие слова обычно употребляют люди, которые хотят ”выставиться”, обратить на себя внимание. (Может быть, она была права?) В конце концов, мне надоели эти разговоры и я ей разъяснила, что употребляю весь набор известных мне слов не из желания выделиться, а потому, что не знаю, как это звучит по-фински.
 Как-то, профсоюз организовал поездку в Свеаборг. Отправились все веселой и шумной группой. Как я давно уже приметила, взрослые люди, независимо от национальности, собравшись группой, чувствуют себя более раскованно, почти школьниками на прогулке. Поэтому в таких группах много шуток, смеха и просто шума. Никак не могу забыть виденную мною еще в Ленинграде группу старушек. Всем - за семьдесят. Они от души веселились и беспрерывно вскрикивали: ”Девочки, девочки, смотрите, девочки, пойдемте и т.д.!”
 Так вот, о поездке. По дороге ведь надо о чем-то говорить. Я вспомнила о финском писателе, которого финны не очень чествуют, да и не очень знают - Майю Лассила. Он был коммунистом, потом - заключен в Свеаборге, здесь же его и расстреляли. После Лассила уже надо было перейти еще к одним узникам Свеаборга - декабристам. Но тут вышла заминка, так как я не знала, знают ли они декабристов и как называют их по-фински. Они же не знали, знаю ли я про декабристов. Но, когда мы выяснили, что знаем об этом, да еще, оказывается, декабристы и по-русски и по-фински звучат одинаково, тут уж нашлось, о чем поговорить!
  В этот период мы проводили много времени вместе с Райли и хорошо познакомились друг с другом. Райли была одного возраста со мною, но относилась ко мне по-матерински, а я, в свою очередь, питала к ней дочерние чувства, при любой проблеме бежала к ней за советом и помощью. У Райли было двое детей - старшая дочь Элина в этот момент оканчивала школу. Затем она стала учиться на медсестру. Сын Эса, очень симпатичный молодой человек, высокий, с ярко рыжими волосами, был глухонемым. В этом и была причина того, что Райли взяла меня под свое крыло! Она чувствовала мое родство со своим сыном, чувствовала мои проблемы, мою боль, прошлые и будущие обиды и приняла меня, как еще одного своего глухонемого ребенка. С Эса в дальнейшем мы стали большими друзьями, ведь у нас было много общего и он был мне симпатичен, да и дочка у Райли была славная и приятная в общении. Предвидя вопросы, сразу скажу, что с Эса я разговаривала по переписке, хотя запомнить некоторые жесты не представляло большого труда. Больше того, меня иногда поражала железная логика азбуки немых. Например, для того, чтобы обозначить понятие ”русский”, следовало провести энергичным жестом по подбородку - бородатый. Но обо всем по порядку.
  Однако это была только часть причины, по которой Райли начала опекать меня. Другая часть состояла в том, что у Райли был особый дар, дар общения. У всех нас есть какие-то способности, кто хорошо поет, кто танцует, у кого ловкие руки, а у другого - умная голова. Райли окружала особая аура, которая распространялась вокруг и на всех оказывала положительное воздействие. У нее был совсем особый талант, талант сопереживания, сочувствия и внимания к каждому человеку, большой природный ум и такт. Про таких людей кто-то сказал, что это этически одаренные люди. Все это вместе взятое создавало вокруг нее особую атмосферу. Даже если она молчала, и только присутствовала, говорилось хорошо, люди были добрее и терпимее друг к другу. Это понимала не только я, немушка. И обычные люди, которые не имели проблем с общением, также ценили ее талант, ее общество и чувствовали себя комфортнее в ее присутствии. Своими широкими крыльями ей хотелось прикрыть и защитить всех. Она не терпела, когда унижают и обижают людей и смело кидалась на их защиту. Впрочем, в этом кругу никому и в голову не приходило унижать кого-либо. К Инкери и подобным ей людям она питала чисто физиологическое отвращение.
  Со мной же Райли была особенно внимательна и обычно разговор начинала, сперва слегка подтолкнув меня, глядя мне прямо в лицо и отчетливо артикулируя слова, точь-в-точь, как со своим немым сыном. Однажды она, как обычно, слегка толкнула меня и начала разговаривать со мною, но уже на азбуке немых, на что я с юмором ей указала. И тут же пожалела об этом, так как Райли очень смутилась. А я подумала, зачем я ее огорчила, надо было выслушать ее и не показывать виду, что она ошиблась.
  Мы много времени проводили вместе с Райли, домой почти всегда шли вместе, так как жили в одной стороне и сравнительно недалеко друг от друга. Иногда, если была хорошая погода, часть пути домой проходили пешком вдоль залива и говорили, говорили обо всем. Мы говорили о жизни в Финляндии и в России, о детях, о знакомых и даже незнакомых. С ней было интересно и у нас было много общего. Райли научила меня обращаться с посудомоечной машиной, объяснив все спокойно и без надрыва. После этого я столько перемыла посуды, что трудно даже представить. Дело в том, что в нашей чайной комнате все члены кружка без исключения и независимо от положения на служебной лестнице, мыли посуду по очереди, конечно же с помощью посудомоечной машины. То есть, на самом деле загружали и разгружали ее. Мне же так понравилось новая для меня игрушка, что все время моей в лаборатории работы я возилась с ней одна. Однако никто из сотрудников не возражал против этого. Посуду для мытья, не смейтесь, также возили на специальной тележке.
  Кофе пили три раза в день. Первый раз - с утра, потом, в двенадцать часов, - официальный получасовой обеденный перерыв. Третий раз кофепитие проходило в два часа пополудни. Кофеварку включал тот, у кого в этот момент имелась свободная минутка. Как я писала, мой прибор был очень капризный и много зависело от начального периода работы. Каждое утро надо было заново ввести компьютерную программу, потом - самый ответственный этап - приготовление стандартов. Я старалась с утра сделать все не торопясь, как надо, тогда весь день проходил легко, и у меня даже было немного свободного времени. Но это удавалось не всегда, несомненно в этом была виновата и моя неопытность.
 Рабочий день кончался введением полученных в течении дня данных в общий банк данных - компьютер. Рядом с моей комнатой была курилка. В ней почти всегда было много народа. У других, по-видимому, было больше свободного времени. Хотя работы много было у всех, особенно, когда в конце дня приходили дополнительные пробы. Я научилась еще кое-чему и готовила для Инкери грязевые пробы. Здесь ничего сложного не было и самое трудное - правильно закатать пенициллиновые флаконы. Почему-то это у меня не всегда получалось - силы, что ли, в руках не хватало. Готовила эти пробы я, сидя у включенного вытяжного шкафа. Вытяжка довольно сильно ревела и я, думая, что никто ничего не слышит, пела. Не знаю, было ли слышно, но мне никогда никто ничего по этому поводу не говорил.
  Дни рождения обычно отмечали общим кофепитием. Приносили и ставили на общий стол торт или пирог, поэтому с утра уже было известно, что день сегодня праздничный. Меня ничем не выделяли среди других и всегда приглашали на такие мероприятия. Я в свой день рождения испекла пирог из ревеня. Когда пришло лето, Райли устроила у себя на даче вечеринку для всех, на которой я также присутствовала. Райлина дача понравилась мне необыкновенно. Маленькая, но очень миленькая, все устроено с большой любовью и комфортом. В центре, как это полагается, - зеленая лужайка, на ней белые столы, стулья и качалка. Есть овощные и фруктовые грядки, но они спрятаны по периферии, а главное - цветы. Участок этот достался Райли от родителей. После войны, когда с продовольствием были трудности не только у нас, но и в Финляндии, многие финны получали в аренду участок и, выращивая на нем овощи, тем самым облегчая свои продовольственные проблемы. Потом здесь построили дачи, и больше внимания стали уделять цветам, чем продуктам питания. Цветы - национальная гордость финнов. Цветов так много и их ассортимент так разнообразен, что порой создается впечатление, будто находишься не на севере, в холодной Похьёле, а в Крыму. Трудно поверить, но кроме обычных в этих широтах и всем известных цветов, в том числе огромного количества роз, без специального укрытия произрастают рододендроны, гортензии, магнолии.
 В Хельсинки жил и умер русский поэт-акмеист Вадим Данилович Гарднер. Во время первой мировой войны он был с военной миссией в Англии, а 1919 году, вместе с Николаем Гумилевым, через Мурманск вернулся в уже революционную Россию. Остаток жизни он прожил в Финляндии. Вадим Данилович очень любил цветы, у него масса сонетов и прочих стихов, где он описывает цветы, причем, все это цветы, растущие в Финляндии, описываемые события относятся к 20-30 годам, еще до второй мировой войны. Читая его, создается впечатление, что находишься где-то на юге. Я вспоминаю, например, наши волжские деревни, где дома стоят в голой степи, вокруг пыль или грязь, в зависимости от времени года, и ни одного зелененького кустика, несмотря на более благоприятный климат. Почему?
  Замечательно, что сейчас эти дачи, в послевоенный период бывшие за городом, находятся уже в черте города, над ними проходит надземная линия метро. Прогуливаться по этому району, читать названия улиц и рассматривать дачи - одно удовольствие. Так, дача Райли находится на Тюльпановой улице, есть Сиреневая и Пионовая улицы и все в таком же стиле. Некоторые дачи окружены большими участками. Это обязательно красиво подстриженный газон, обрамленный цветочными клумбами. Огородов, как таковых, нет и в помине. На лужайках устраивают пикники. Финны очень недавно оторвались от земли, и еще чувствуют связь с ней. Каждый финн мечтает о собственном доме. Если нет возможности иметь собственный дом, его в какой-то степени заменяют многоэтажным домом, как бы положенным на бок. Это длинное двухэтажное строение с таким количеством отдельных, выходящих наружу собственных дверей, сколько в нем жильцов. ”Дом, построенный в ряд”, приблизительно так можно перевести его название. Квартиры там двухэтажные. Финский средний класс проживает в домах такого типа.
  Райли рассказала мне, что лет семь назад у нее была операция по поводу рака молочной железы. Следуя традициям советской медицины, я сказала, что все пойдет хорошо, и нет особых причин для беспокойства. Раз во время операции убрали все подозрительное, то она, можно сказать, здорова. В скобках следует заметить, что здесь от пациентов не скрывают тяжесть заболевания, всегда сообщают диагноз, дают пациенту схему операции, результаты всех анализов и заключений. Считается, что больной должен принимать активное участие в лечебном процессе и сам бороться за свою жизнь. Тут так и говорят: ”она борется с раком”. Действительно, каждый год Райли приглашали на обследование, по этому поводу она всегда очень волновалась, но в последний раз результаты были хорошие.
  В середине лета закончился срок моей работы в лаборатории. Проработала я с 18 января по 17 июля 1993 года. Я была очень наивна, и надеялась, что меня оставят работать дальше. Это обстоятельство также было одной из причин моего нервозного поведения во время работы. Мне казалось, что если я буду очень стараться, понравлюсь работодателю, то получу постоянную работу. Но в лаборатории процесс смены кадров был давно отработан и к концу моего срока работы уже приняли студентку университета, которая займет мое место после моего ухода. Тем не менее, мне устроили небольшое прощание, мой начальник сказал мне несколько теплых слов и подарил небольшой подарок. Позднее я поняла, что это все, и подарок тоже, устроила Райли.
  Опять я говорила со своим начальником и договорилась, что через год, когда я опять получу право работать на такой же основе, меня возьмут на работу еще раз. Правда, как я убедилась, здесь обещают все, что угодно, пока не доходит до дела. Когда я пришла через год, мне отказали, опять же, как здесь принято, не сразу, а через неделю. С этим впоследствии я столкнусь не раз при поисках (всегда безуспешных) работы. Перед моим уходом мы поговорили с Инкери. Косвенно она как бы попросила у меня прощения, а я не собиралась сводить с ней счеты. Впоследствии судьба отомстила ей за все, и за меня тоже, слишком жестоко отомстила, мне даже страшно писать об этом.
  И после окончания моей работы в Центре защиты окружающей среды, мы встречались с Райли и ее семьей. Не часто, и не редко. Во время одной из таких встреч я показала Райли, что печатаю по-русски. Через несколько дней Райли позвонила мне и сказала, что в связи с расширением совместных работ со службой защиты природы в Петербурге, в лаборатории появилась нужда в сотруднике, владеющем русским языком и печатающем по-русски. В настоящий момент вопрос решается на высоком уровне. Нечего и говорить, что эту ночь я почти не спала. Назавтра Райли сказала, что вопрос решен положительно и мне надо придти к руководителю отдела на собеседование. На сей раз, предполагалось, что я буду работать переводчицей уже в том отделе, где работает Райли.
  Так, только благодаря Райли, я попала на работу в Центр защиты окружающей среды г. Хельсинки второй раз. Это произошло 22 мая 1995 года. Первые дни я почти ничего не делала, так как у меня не было компьютера. Потом компьютер поставили, но работы не прибавилось, так как не было программы с русским текстом. Мне было ”неудобно” бездельничать. По простоте душевной я сказала, что могу писать и ручкой, пусть мне только дадут материалы. Но на меня посмотрели, как будто я спятила. Здесь совершенно другой стиль работы, моим работодателям и в голову не пришло, что можно заставить меня писать обычным, традиционным, способом. Этим уже давно никто не занимается, у всех на столах стоят компьютеры, а у кого и по два.
 В настоящий момент и я уже не согласилась бы писать что-то ручкой. Мне стыдно признаться, но письма я также пишу на компьютере. Сначала, написав на компьютере, я переписывала их от руки, потом, попросила извинения у моих корреспондентов и стала рассылать компьютерный вариант. Как-то я переводила текст с финского на русский. Урхо решил дать мне ”полезный” совет и порекомендовал сперва написать все на бумажке, отредактировать, а потом уж перепечатать начисто. Тут уже я сочла подобный совет ”странным”. К тому же, в этой работе я пользовалась дополнительным окном, в котором у меня еще и финско-русский словарь. Это очень облегчает работу и даже делает ее приятной.
  А пока я осваивала новый для меня стиль работы. Дело доходило до смешного. Компьютер меня не слушался и я по самым простым поводам приходила в ужас и бежала за помощью к девочкам-студенткам, которые с пелен знали, как работать с компьютером и, по-видимому, смотрели на меня, как на ненормальную. Однако все были очень вежливыми, и никто никогда мне не сказал ничего плохого, даже не намекнул. Тем не менее, компьютер я освоила и, когда мне поставили программу с кириллицей, начала работать.
  Это были лучшие месяцы моей жизни в Финляндии. Работа на компьютере до сих пор кажется мне интересной и очень престижной. Как-то мой сын попросил у меня одолжить ему на неделю мой компьютер. У меня было такое чувство, как будто у меня отнимают близкого человека… и я отказала. В процессе работы ко мне относились очень хорошо, разговаривали со мной с тактом, когда я делала ошибки, вежливо поправляли, говорили, что у меня ”опечатки”, а что думали про меня, я не знаю. Все-таки зачастую я понимала, что все общество чувствовало бы себя лучше и свободнее, если бы меня не было. Я чем-то связывала, мое присутствие заставляло всех держаться с осторожностью, с оглядкой. Впрочем, ничего особенного в этом нет, все вполне нормально. Если бы все было наоборот, и в русскую компанию попал иностранец, к нему также было особое внимание.
 Хочу отметить еще одно, по-моему, интересное обстоятельство. Все сотрудники работали в Центре защиты окружающей среды по призванию, а это означает, что они были ”зелеными”, то есть у каждого из них была какая-нибудь ”заморочка”. Кроме того, что почти все они ели много морковки и фруктов, у каждого был еще какой-нибудь конек. Так, одна сотрудница, к примеру, очень состоятельная дама, не покупала французской косметики. И не по причине дороговизны последней. Дело в том, что в этот период ”зеленые” бойкотировали товары из Франции. Их возмущала политика ее правительства относительно захоронения ядерных отходов. Французские ”зеленые” ложились на рельсы, не пропуская поезда с ядерными отходами, а финские не ели французского сыра и не пили французских вин. (Нам бы ваши заботы, господин учитель!) Большинство моих коллег не ели мяса или как-то ограничивали себя в этом. Многие не употребляли сахара, однако все это не мешало им поглощать в огромных количествах шоколад и пиццу.
&nbsb;Изредка я подшучивала над ними и говорила, что морковке также очень больно и, когда ее едят, она кричит жутким голосом, просто проявление ее чувств и переживаний можно зарегистрировать только специальными средствами, и потому мы ничего не слышим. Морковка также любит и ненавидит. Они, посмеивались, соглашались со мной, но что интересно, в своих пристрастиях были очень постоянны и переубедить их в ту или другую сторону невозможно. Потому мне не удалось уговорить ни одного из них отказаться полностью от еды, чтобы уж совсем не причинять вреда никаким звеньям окружающей среды.>br />  В Финляндии много шума наделали так называемые ”лисьи девочки”. Это очень молодые, и очень зеленые девочки (тоже питаются одной морковкой), которые весьма активно и, я бы сказала, агрессивно, выступают против разведения животных на зверофермах - норок и лис. Периодически они устраивают рейды, нападают, на эти фермы, уничтожают и взрослых животных, и щенков (ведь не жалко) и приносят тем самым большие убытки владельцам. В последнее время агрессия их актов усилилась и они выпускают на волю, совсем не заботясь о том, что животные не приспособлены к самостоятельной жизни, по 6-9 тысяч норок. Наказывают же их за это очень мало - только за нарушение домашнего покоя. Говорят, что эти девочки могут напасть в транспорте на людей в шубах или меховых шапках. Многие сотрудники лаборатории разделяют взгляды этих девочек и выступают против разведения животных на зверофермах, но эти же люди ничего не имеют против шуб из каракуля или теленка. Больше того, они сами ходят в кожаной обуви и не видят в этом ничего плохого. Они считают, что коровы и овцы созданы на потребу человеку. Я так и не смогла выяснить, в чем разница между коровой и норкой, и почему норковую шубу носить нельзя, а есть мясо и носить обувь из кожи свиньи или коровы - можно. Чего они совсем не переносят, так это яйца - боятся, нет, не сальмонеллеза, а холестерина. Но, опять-таки, торты и пироги едят с удовольствием.
 Исследовать качество косметики и лекарств на экспериментальных животных также аморально. Это демонстрирует эгоцентрический взгляд человека на мир. Многие из них защищают природу до такой степени, что не пользуются транспортом и ездят только на велосипедах, но таких чудаков - подавляющее меньшинство, я видела только одну семью. Вообще их принципы весьма растяжимы и все они, как люди довольно состоятельные и прагматичные, ездят на машинах.
  Но все имеет конец, кончились и мои счастливые полгода. В конце, как всегда, трогательное прощание, обещание взять на работу и т. д. и т. п. Через год меня на работу не взяли, сказали, что программа работ с Петербургом сокращена и нет средств. Может быть и правда. И на кофе меня приглашали, и на день рождения однажды. И все были милы, любезны, внимательны, но я чувствовала также и скованность. Давали мне телефоны, но, когда я звонила, чувствовала, что попала некстати.
  Все это ни в коей мере не касалось Райли. Мы много, больше, чем раньше, встречались, разговаривали, посещали друг друга, пили кофе. Но в ее жизни произошли большие изменения. При последних исследованиях по поводу рака у нее обнаружили метастазы в печени и костях. Еще когда я работала в лаборатории, мы проводили ее на пенсию по болезни. Ей тогда исполнилось 57 лет. Эту пенсию ей долго не давали. Врачи находили ее работоспособной, а у нее была плохая кровь, она уже и чувствовала себя не важно, и сильно уставала. В лаборатории ей устроили пышные проводы. Эти проводы были, действительно, искренними. И речи, и слезы, и очень вкусный (как здесь умеют делать, со взбитыми сливками и свежей клубникой) торт. Я тоже что-то сказала сквозь слезы, уж не знаю, понял ли кто-то меня. Ну, Райли, конечно, все поняла, если не услышала, то почувствовала.
  После ухода на пенсию Райли сначала была дома. Потом ей стало хуже, ее поместили в университетскую клинику на онкологическое отделение. Она была очень плоха. Метастазы в позвоночнике. Ей проводили курсы цитостатической терапии, позвоночник облучали. Я навещала ее, ходила с ней на облучение. Чувствовала она себя очень плохо, от цитостатической терапии ее постоянно тошнило, были сильнейшие боли в костях. Под конец она уже не могла самостоятельно передвигаться. На лучевую терапию ее возили на кровати, если это было при мне, я помогала сестре. Кроме того, все волосы у нее вылезли, но это при цитостатической терапии - обычное дело.
  Потом она оказалась дома и, когда я навещала ее в очередной раз, рассказала мне, что она поговорила с врачом и решила отказаться от терапии. У нее постоянно было такое плохое самочувствие, что она предпочла оставить все как есть. Правда дома она также принимала какие-то химиотерапевтические препараты. Когда я бывала у нее, я делала ей уколы. Это были очень дорогие лекарства, но их стоимость оплачивал муниципальный Собес.
  Мы с ней вместе были приглашены на празднование пятидесятилетнего юбилея секретарши лаборатории Пиръё. Райли уже очень сильно уставала, нас отвезли на машине и мы скоро ушли домой. На этой вечеринке произошел смешной случай. Райли попросила меня связать из ниток кружевную корзиночку для цветочного горшка. Оказывается, здесь такой обычай, ставить цветочные горшки в кружевные корзиночки. Пиръё же, все это знали, терпеть не может эти корзиночки, в этом состояла шутка. Ее негодование всех очень развеселило.
  А предыдущим летом мы с Райли съездили в Петербург. Я, с помощью моей приятельницы, устроила ей приглашение. Мы планировали поехать автобусом, но в это время мой сын Миша оказался свободным и отвез нас на своей машине. Это было очень удобно, так как не надо было еще и добираться от автобусной остановки домой. Кроме того, мы смогли взять с собой много вещей, которые раздарили в Петербурге. Чрез неделю он приехал, забрал нас и отвез в Хельсинки.
  Поездка удалась на славу. Петербург Райли понравился необыкновенно, хотя погода была не всегда погожей. В один из первых дней на Марсовом поле, в ожидании пятьдесят третьего трамвая, мы с ней попали под хороший летний ливень. Зонтиков у нас с собой, конечно, не оказалось, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но мы не горевали. Гуляли в меру сил Райли. Днем приезжали домой отдыхать и обе спали. >br />   Перед поездкой Миша очень строго инструктировал меня насчет житейских привычек финнов. Например, он сказал, что финны ни в коем случае не едят вчерашней еды. Я чрезвычайно простодушно пересказывала все Райли. У нас с ней не было проблем. На еду мы время не тратили и прекрасно ели и ”вчерашние” макароны, и все, что к ним было. В первый день у нас получилось очень смешно с замороженными сосисками, которые мы, на всякий случай, привезли с собой. Мы обе настолько привыкли к микроволновой печи, что никак не могли вспомнить, как в обычных условиях разморозить сосиски. К тому же, мы очень устали и очень хотели есть. В результате, мы ели сосиски, которые были сварены снаружи и заморожены внутри. Но это не испортило нам настроения. Мы весело смеялись. Дом, в котором мы жили, стоит в середине квартала и летом настолько окружен зеленью, что найти его просто невозможно, если не знаешь, где он находится. Райли все время говорила, что она никогда не найдет обратную дорогу.
  Так как мы все время ходили вместе, то и проблем не было. Но в последний день, когда я делала обязательную уборку перед отъездом, она решила прошвырнуться по нашему торговому центру, который занимает целиком огромную площадь, и сделать покупки для подарков. Мы с ней договорились, на каком углу я через два часа нахожу ее, чтобы привести домой. Вдруг, приблизительно за час до условленного времени, она приходит домой сама, очень гордая тем, что нашла дорогу сама. Сложила покупки и снова отправилась гулять.
  Во время нашего пребывания в Петербурге у соседки по квартире, где мы жили, был день рождения. Нас с Райли пригласили к русскому столу. Все у нее вызывало удивление. И обилие закусок от которого, как она отметила, на столе скатерти не было видно, и дружелюбие хозяев. Кормили нас настоящей селянкой с огромным количеством копченостей, это было замечательно, и отношение между людьми, и стиль поведения - все было для нее удивительно. В Финляндии обычно гостей за стол не усаживают. Стол стоит где-то в стороне, на нем закуски, которых не так много, как в русских домах. Каждый сам накладывает себе на тарелку, берет выпивку и ищет, где бы притулиться. Не берусь осуждать, у всех свой норов.
  Райли все время спрашивала меня: ”Это обыкновенные люди? Почему они такие хорошие?” На что я, гордая, отвечала, что это среднестатистические ленинградские интеллигенты. Впрочем, слова ”интеллигенты” на финский, как и на все прочие языки, трудно переводимо. Уж не знаю, как она его понимала. Завела Райли себе и подружку. В нижнем этаже дома жила немая женщина. У меня с ней еще до отъезда в Финляндию были очень хорошие отношения, хотя поговорить с ней, конечно, мне не удавалось, так как я не владела языком немых. Обычно я показывала ей на солнце и изображала удовольствие, и наоборот неудовольствие, скажем, от хорошей или плохой погоды.
  Однако Райли и здесь нашла выход и ухитрялась как-то разговаривать. Однажды даже была у нее в гостях. Сначала я не поняла и решила, что у русского и финского языков для немых есть что-то общее, но потом выяснила, что они пользовались обычным словарем, находили слова и тыкали в них пальцем. У немой лет десять назад умер муж. После его смерти она очень страдала и от горя даже почернела, потом мы стали замечать, что постепенно она оправилась и повеселела. Мы за нее были рады, но суть проблемы не знали.
  Дело оказалось в том, что в доме напротив также жили глухо-немые. Еще прежде мы часто с улыбкой наблюдали, как наша соседка с помощью азбуки немых через проезд ”разговаривала” со своими друзьями. Райли же узнала, что наша соседка познакомилась с этими людьми уже после смерти мужа. Они - свидетели Иеговы и, опираясь на свою религию, они помогли ей набраться сил и оправиться от горя.
  Цены на билеты в музеи и парки в Петербурге для российских граждан и иностранцев различались чуть ли не на порядок. Мы с Райли усвоили такую практику: я шла покупать билет, а она, молча, не говоря ни слова, проходила мимо контролера. В Петергофе мы опростоволосились и начали говорить по-фински. Контролерша торжествующим голосом закричала, что мы иностранцы, и она нас не пропустит по дешевым билетам. Райли сразу замолчала, а я показала случайно оказавшийся со мной внутренний русский паспорт, и мы прошли в парк.
  Петергоф очень понравился Райли. Утром мы приехали туда на электричке, а обратно Райли предложила мне ехать катером на подводных крыльях, хотя билет в то время стоил - целое состояние - 40 000 руб. с человека, это обед в хорошем кафе на двоих. В один из дней Райли предложила пообедать в кафе. Мы нашли, действительно, прекрасное место. На противоположной стороне Канала Грибоедова, в симпатичном небольшом кафе у огромного окна с видом на Казанский Собор. Еда оказалась хорошая, мы взяли мясное блюдо и по бокалу пива. Когда мы обедали дома, Райли также пила пиво. Сначала она предлагали и мне пить пиво, но потом поняла, что у нас другой обычай и позднее пила пиво уже одна.
 Райли накупила для своих друзей и близких каких-то русских сувениров и безделушек. Обратная дорога была очень приятной, без приключений. Перед отъездом из Петербурга мы купили для нее готовые русские пельмени, крепко заморозили их, но в дороге они все-таки растаяли и спаялись в сплошной конгломерат. Так их Райли и сварила дома. Уж не знаю, что они подумали про русские пельмени, но позднее нам их вежливо хвалили. Через некоторое время я все-таки исправила эту ошибку, наделала вручную домашних пельменей и на подносе, держа его всю дорогу в автобусе перед собой, привезла домой к Райли - благо жили мы не далеко. Тогда-то они и попробовали первый раз настоящие русские пельмени.
 Я еще не написала, что Райли очень хорошая кулинарка. Вообще-то, в обычной жизни финны очень мало готовят дома, а еще реже пекут пироги или еще что-нибудь такое. Национальной едой считается гороховый суп, очень любят суп с сосисками. Сосиски с пивом или пицца - также считаются национальной едой. Райли, когда была здорова, всегда готовила еду дома, постоянно пекла что-нибудь необычное и вкусное. Однажды на пикнике на даче она испекла замечательный мясной пирог и очень обиделась, когда кто-то назвал его пиццей. Когда я приходила к ней пить кофе, на столе всегда стояла выпечка, приготовленная ею самой. Она была поклонница традиционного образа жизни и отношений в семье. У себя дома она была центром, цементировавшим и организовывавшим вокруг себя всю семейную жизнь.
 Если Райли выглядела очень приятной среднестатистической финской женщиной, муж ее Вальтери, смотрелся красавцем. Мы с Райли всегда подшучивали над ним и говорили, что он - хорошо ухоженный мужчина. Обычно он, как истинный финн, был немногословен и только подсмеивался над нами.
 В мае 1997 года Райли исполнялось шестьдесят лет. Ей хотелось отметить это событие, встретиться с друзьями и сослуживцами, но сил уже было немного. Она попросила меня помочь ей в этом, на что я с большим удовольствием согласилась. Сначала мы долго обсуждали всю организацию. Мы договорились, что я напеку маленьких пирожков с мясом и с яйцом и зеленым луком - мои любимые пироги. Не знаю почему, но в Финляндии таких пирожков не пекут. Райли даже не совсем понимала, о чем я говорю. Тогда я испекла пироги на пробу и принесла ей. Моя работа была одобрена. Забегая вперед, скажу, что все гости очень удивлялись этим пирожкам, и первый из них брали с опаской. Еще мы придумали крохотные, на один зуб, бутерброды, украшенные фруктами и овощами. Выглядели они очень нарядно, как цветы, и украшали стол, делая его похожим на цветочную клумбу. Эса, который закончил кулинарную школу, приготовил два чудесных и очень вкусных торта из клубники и взбитых сливок. Вот это, действительно, было вкусно! Не было нужды хвалить с лицемерным выражением лица.
 Накануне праздника делали генеральную уборку квартиры. Я подшучивала над хозяевами и говорила, что гости, войдя, конечно же сразу полезут под кровать или за ванную, проверять, есть ли пыль. Райли очень спокойно ответила мне, что нет, дело не в этом, они просто не хотят, чтобы на голову гостям падали пауки. Именно так было и сказано. Я потому это подчеркиваю, что в самый разгар праздника со старинных, еще маминых, часов на головы собравшихся вдруг тихо и осторожно стал спускаться на своей паутинке маленький паучок. Вспомнили бывший накануне разговор и дружно рассмеялись.
 В назначенный день, это была суббота, мы покрыли стол красивой, вышитой еще Райлиной мамой, скатертью. На больших тарелках расставили пирожки и бутерброды, в центре водрузили торт. По периферии стояли чашки, украшенные красивыми бумажными салфетками. Как это здесь принято, гости наливали себе кофе сами, накладывали на тарелку еду и садились в гостиной на диване или еще где-нибудь. Прихлебывая кофе, разговаривали с хозяйкой. Я варила кофе, подавала на стол, потчевала гостей, мыла чашки. Событие длилось два дня, за это время у Райли побывало более тридцати человек. Одни приходили, другие уходили, так целый день. Вернее в разосланных за две недели до этого приглашениях говорилось: ”приглашаем Вас на прием, который будет иметь место такого-то числа от… и до…” Так здесь принято.
 В конце лета или начале осени Мальминская больница взяла шефство над Райли. Раз в неделю за ней приезжала специальная машина с медсестрой и ее на целый день отвозили в больницу, где организовано специальное отделение для дневного ухода за онкологическими больными. По желанию в нем можно находиться каждый день или несколько раз в неделю. Но Райли выбрала один день в неделю. Там она беседовала с врачом, получала необходимую медицинскую помощь. Кроме того, здесь отмечали дни рождения больных и очередные праздники. Райли присутствовала на Рождественских празднествах, здесь еще есть ”маленькое Рождество”, когда зажигают свечи и пьют глёгги - подогретый сок с вином и пряностями. Больных мыли в ванной, стригли, делали маникюр и педикюр. После одного посещения Райли мне пожаловалась, что ей не стали ”чистить” лицо. Обстановка в этом отделении была дружелюбная, и персонал очень внимателен, впрочем, как и во всех больницах Хельсинки, что я знаю не понаслышке
.   Однажды, при очередном моем визите к ней, Райли рассказала следующую историю. Она, как обычно чем-то занималась на кухне. Вдруг слышит на улице крик: ”Неужели это я, неужели это произошло со мной!” Выглядывает в окно и видит, что ее дочь Элина идет домой и кричит все это совершенно диким голосом. Дома Элина рассказала, что накануне, около недели назад, она с подружкой была в магазине фирмы KoppAhl. Там было организовано рекламное мероприятие и все заполняли заявки на участие в лотерее. Кроме всяких мелочей, главным выигрышем был автомобиль. И вот, представьте себе, Элина получила известие, что ей достался этот главный выигрыш. Ей сообщали, что надо явиться на очередное рекламное мероприятие, где будут вручаться призы. Кроме того, если у Элины хорошая внешность, ее будут фотографировать вместе с ее новым автомобилем и тогда она получит еще и плату за участие в съемках. Я привыкла слышать, что все это неправда, что это только реклама, а в жизни ничего подобного не бывает. Но Эллина все-таки имела хорошую внешность и получила и автомобиль, и еще кучу подарков в виде косметики и одежды.
 Этот год был удачным для детей Райли. Год назад Эса был по обмену в Америке, жил в американской семье, изучал английский. А в этом году он принимал участие в актах помощи развивающимся странам. Финляндия оказывала большую помощь Кении, особенно по программе для глухонемых. В Кении до этого не было языка глухонемых, поэтому в настоящее время используется построенный на финской основе язык. Последняя поездка Эса была в Израиль, где он работал в лаборатории, размножающей растения при помощи генной инженерии.
 В Финляндии дети, повзрослев, уходят из дома. У Элины был друг, и она жила с ним отдельно. Но потом ей представилась возможность получить на очень выгодных условиях ссуду, которую здесь дают молодым, и она купила двухкомнатную квартиру. Два счастливых события - выигрыш автомобиля и приобретение на хороших условиях квартиры в ее жизни совпали по времени. Элина была очень счастлива. На первых порах, как мне сказали, она решила жить в своей квартире одна, так как до этого никогда не жила отдельно от родителей. Она хотела насладиться свободой. Однако скоро я заметила, что Элина готовится стать матерью.
 Я поздравила Райли с будущим прибавлением в семье, но не обсуждала с ней этой проблемы. Я знала, что она очень ценила традиционные семейные институты и мне не хотелось ее огорчать. Дела у Элины шли хорошо, она получила постоянное место медсестры в Мальминской больнице. Все-таки надо пояснить, что значит ”постоянное место”. В Финляндии очень распространены трудовые отношения, построенные на основе временного договора. Причем договор обычно бывает настолько временным, что заключается на 3-4 месяца, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Каждые три месяца работник гадает, возобновят с ним договор, или нет. Это очень нервирует. Потому получение постоянного места - событие в жизни каждого финна и об этом всегда говорится особо.
 Как-то я была у Райли в гостях, она собрала и отдала мне свое незаконченное вышивание, нитки, шерсть для вязания и кой-какие мелочи. Я весело, с большим удовольствием и с благодарностью сгребла все это. Но, когда пришла домой, Урхо сказал, что Райли прощается и отдает мне все свои дела. Я даже не дала ему продолжать, так как никогда не верила, что Райли может умереть. Хотя большую часть своей жизни я занималась диагностикой онкологических заболеваний и прекрасно знала, чем это кончается, особенно когда процесс становится распространенным и имеются метастазы, но мне казалась, что это не может касаться Райли, что она вечная, как мы сами, как солнце, как синее небо, как весь, окружающий нас мир. Однако это оказалось не так. Райли слабела, сильно уставала, но я ничего не хотела видеть. Приходя к ней, я болтала о том, о сем и считала что она такая же, как всегда. Потом я не встречалась с ней недели две. Вдруг как-то вечером мне звонит Вальтери и говорит, что Райли ”заснула”. Где-то в глубине сознания я поняла, о чем он говорит, но опять не хотела понимать и верить. Я спросила его, что значит ”заснула”. Тогда он мне сказал, что Райли умерла. Я начала плакать. ”Не плачь, - сказал мне Вальтери мягко, - она не мучилась и умерла тихо и спокойно”. Но я все-таки продолжала плакать…
 Райли умерла 5 апреля 1998 года. Ее внук родился 19 февраля. Она успела подержать на руках своего внука. Он как бы сменил ее в этом мире. Хоронили ее по лютеранскому обычаю. Похороны состоялись 17 апреля. Был не по-весеннему холодный день, шел противный, мокрый снег и невозможно было понять, отчего лица мокрые, от снега или от слез. Все было торжественно и даже красиво. Печально и тягуче звонил церковный колокол, извещая и Бога, и мир о том, что мы лишились близкого друга и земного защитника. Пастор хорошо подготовился и произнес весьма прочувствованную речь. Он сказал про Райли все. И про ее доброту, и про желание помогать и приносить добро людям, и про то, что она всегда находила кого-нибудь, нуждающегося в помощи, и опекала его. Все плакали. Я рыдала в голос на всю церковь. Потом к гробу возлагали цветы и говорили коротенькие речи. Мой букет состоял из цветов финского флага - бело-синих гвоздик. Я тоже что-то сказала в память о Райли. Гроб с телом Райли отвезли в крематорий, а мы пошли в специальное при церкви помещение, где был организован стол. Таков обычай, все расписано и предопределено. Прах был захоронен на старинном кладбище, под сенью древней и очень красивой церкви в небольшом городке Ваммала, родном городе Райли.
 Последняя часть моего рассказа далась мне очень трудно и писалась очень долго. Я не могу поверить, что Райли нет среди нас. Просто по какой-то причине мы с ней больше не встречаемся. На самом же деле, она продолжает по-прежнему жить в своем доме. И поэтому мы с Урхо говорим: ”прошли или проехали мимо Райлиного дома” или ” были в Райлином магазине”. Я еду в автобусе мимо дома Райли и, если в проеме автобусной двери появится ее несколько тяжеловатая фигура, я не удивлюсь. Я радостно улыбнусь ей и подвинусь, чтобы она смогла сесть рядом. Дорогая Райли.



МОЯ  ИСТОРИЯ  БОЛЕЗНИ
ИЛИ  ПОЧЕМУ  Я  ВСЕ ЭТО  НАПИСАЛА


    Я никогда не любила говорить о своих болезнях. Мой учитель Александр Дмитриевич Смирнов, профессор-кардиолог, говаривал, что хороший человек, это здоровый человек. И хороший друг - также здоровый человек. Так я всегда и думала. А потому, когда заболевала, никому не говорила о том,  что больна и чем больна. О моих болезнях знает только мой муж, а о главной же моей болезни знают всего несколько человек, их можно сосчитать по пальцам одной руки.
    И вот, несмотря на все сказанное выше, я решила переступить через мной самой определенные  правила и поделиться своим опытом. Решила рассказать о нем так как, с одной стороны, он не представляет ничего оригинального, ведь больных людей на белом свете гораздо больше, чем здоровых. А с другой стороны, мой опыт отличается от опыта всех прочих людей потому, что это мой опыт, и, возможно, он сможет сослужить кому-нибудь добрую службу. И, хотя обычно все прочие мои рассказы я с большим удовольствием даю читать и друзьям и просто знакомым, я не уверена, следует ли эти записки показывать кому-нибудь.
    Недавно я прочитала книгу Дарьи Донцовой "Записки сумасшедшей оптимистки" и подумала, что и я прошла по такому же тернистому пути. Вообще-то я не отношусь к поклонницам этой успешной и популярной в определенных кругах писательницы. Детектив, даже иронический, никогда не восхищал меня. Тем не менее, я прочла от корки и до корки одну из книг Донцовой, составила о ней определенное преставление и таким образом закрыла для себя этот вопрос. Поэтому, когда моя подруга опять заговорила со мной о Дарье Донцовой, я отреагировала крайне негативно. "Да, не горячись, - сказала подруга, которая единственная из не членов семьи знала о моей болезни, - ты послушай, о чем идет речь!" А, чтобы заинтересовать меня, кратко пересказала содержание книги. И я прочла об опыте Донцовой. У меня все было  по-другому. Во-первых у меня не было такого количества друзей и поклонников, мне не носили банками икру, да этого и не требовалось. У постели моей сидел только мой муж. А во-вторых, болела я в Финляндии, в Хельсинки. Я не стану сравнивать финских и русских врачей, и даже не сравниваю организацию медицинской помощи в этих двух странах. Я просто хочу сказать, что в Финляндии, независимо от квалификации врача, при каждом заболевании или состоянии вы попадаете в определенную, апробированную, хорошо продуманную и разработанную программу лечения. Больше того, если вы начнете кому-нибудь совать в карман деньги, вы только напугаете собеседника - все, что необходимо, пациент получает и так. Ну, а за обслуживание надо заплатить по счету, который пришлют позднее. И, хотя сейчас в Росси очень много говорят о капитализме и том, что "там" за все надо платить, ни за операцию, ни за очень дорогое лечение и в клинике, и после нее, ни за парик, которым пользовалась во время и после химиотерапии, я не заплатила ни копейки! Все это оплатили социальные службы города Хельсинки.
Итак, начну. Тридцать лет я проработала врачом-радиологм. Я занималась и диагностической, и исследовательской работой и все это время  активно контактировала с ионизирующей радиацией. Не знаю, как сейчас, но в те времена мы не располагали большим количеством  защитных средств и в своей деятельности больше ориентировались на уменьшение времени контакта с радиацией, а также на квадрат расстояния - чем дальше вы находитесь от опасного источника, тем меньше доза излучения, получаемого вами. На самом деле у нас и приличных дозиметров-то не было, и, хотя доза радиации, получаемой сотрудником, учитывалась каждую неделю, настоящей дозы не знал никто. Известно, что контакт с ионизирующей радиацией повышает риск возникновения онкологических заболеваний. А потому раз в году мы проходили профосмотр.
Переехав в Финляндию, в продолжение этой традиции, я каждый год посещала врачей. В одно из посещений окулиста у меня была выявлена катаракта обоих глаз. Так как все лучевые поражения носят неспецифический характер, врачи не могли, да и не собирались определять происхождение моей катаракты. Я также не стала выяснять, что лежит в основе моего заболевания, лучевое воздействие или просто возраст. Правда, катарактой я заболела в пятьдесят три года. Два года у меня ушло на операции и теперь я вижу вполне сносно, а за компьютером сижу без очков.
В конце 1999 года на очередном осмотре у гинеколога врач сообщил мне, что прощупал у меня какое-то образование. Потом было проведено ультразвуковое исследование и я получила "портрет" моей опухоли. Я была на приеме у частного врача, который, подумав недели две, сказала мне по телефону, что скорее всего у меня нет причины для беспокойства. Но я почему-то беспокоилась и отправилась на прием к поликлиническому врачу. Последняя чрезвычайно обеспокоилась моим состоянием и направила меня к хирургу-гинекологу, который после осмотра назначил операцию. Меня направили в городскую женскую клинику, которая одновременно была и учебным заведением для акушерок.
На операционном столе по поводу заболеваний женской половой сферы  еще в советское время я побывала уже два раза. А потому задумалась: чувствую я себя очень не плохо, жалоб никаких нет, так ради чего же мне опять ложиться на операционные стол? Ведь полостная операция - это серьезное дело. Именно такой вопрос я задала своему врачу. И получила в ответ то, что знала и без него: только после операции мы узнаем, какая опухоль у меня, злокачественная или доброкачественная. Аргумент мне почему-то показался убедительным, я и сама своему пациенту сказала бы нечто подобное, а потому согласилась.
Операцию мне назначили на 7 марта 2000 года. Позднее, порывшись в своих бумагах, я обнаружила, что предыдущую операцию мне сделали ровно тридцать лет назад, почти день в день - 5 марта 1970 года. Шестого марта я поступила на отделение, получила место в палате, разложила вещи в тумбочке. Симпатичная и приветливая санитарка - здесь санитарки выглядят совсем иначе, чем в русских больницах. Я помню, как в старом здании нашего института на отделении две толстые и грудастые санитарки, расположившись каждая в противоположных концах длиннющего коридора, считали белье и громко, на все отделение, переругивались, обвиняя друг друга в воровстве простыней. Одна из них как-то поделилась со мною: чтобы проверить, достаточно ли старательно ее сменщица убирает отделение, в труднодоступных местах она раскладывает "меточки", а затем проверяет качество уборки. Ну и естественно, устраивает скандал.
Итак, санитарка, милая симпатичная и имеющая диплом в своей профессии, провела меня по всему отделению, показала, где ванная комната с душами, где можно взять чистое постельное белье и полотенца, а где лежат пижамы. Причем, если вы надели розовую пижаму, то вам постелят и розовое белье. Тут же я узнала, что здесь белье не считают; после пользования его просто сбрасывают в специальный мешок и сразу отправляют в стирку. Мне показали туалет, маленькую кухоньку, с прилегающей к ней столовой, где всегда можно выпить чай или кофе. Потом, когда мне сделали операцию, меня выводил из себя постоянный запах кофе в коридоре.
Как выглядела послеоперационная палата, которой я провела первых несколько дней, я не помню, не помню даже, сколько в ней было больных. Дело в том, что каждая кровать отделяется занавесками, а мне было так тяжело, что я не успела ничего разглядеть. В описываемый же вечер я отпросилась ночевать домой, дав обещание в шесть часов утра быть на месте.
Итак, 7 марта меня раздели, дали что-то седативное и прямо с кроватью покатили в операционную. После операции, просыпаясь, проваливаясь и опять выныривая из небытия я все  время видела большие вопросительные глаза моего мужа Урхо. Он сидел рядом и неотрывно смотрел на меня. Говорят, что операция длилась более трех часов. В Финляндии наркоз дают столько, сколько это требуется для операции. А потому пробуждение было ужасное. Я только услышала крик медсестры на все отделение: "У мадам Яковлевой рвота!" В связи с тем, что рвота была беспрерывной, все лекарственные препараты мне вводили ректально. Постепенно я начала отходить от наркоза. Так как эта клиника одновременно была и учебным заведением, персонала здесь было вполне достаточно. Каждую опытную медсестру обычно сопровождали одна или две практикантки. Это не были неловкие нескладехи, а, напротив, очень симпатичные, приветливые,  улыбчивые молодые девушки. Они имели время присесть к тебе на постель, чтобы поболтать о том, о сем и приободрить.
К вечеру пришел оперирующий хирург и сказал, что у меня злокачественная опухоль. Она проросла в сигмовидную кишку и мочеточник. Ему удалось успешно отделить опухоль от сигмовидной кишки, но,  когда он попытался то же проделать и с мочеточником, порвал последний. Мочеточник мне зашили и поставили катетер. Еще оперирующий хирург сказал, что после выяснения гистологической природы опухоли, мне предстоит либо лучевая, либо цитостатическая терапия. Я не была потрясена, не заплакала. В какой-то степени я была к этому готова. Я не испугалась - мне надо было выжить. Вообще-то я никогда не плакала по поводу моего диагноза, который у всех считается смертным приговором, я решила бороться. В Финляндии от пациента не скрывают страшного диагноза, напротив, ему дают схемку, в которой красным карандашиком показано что у него удалено, а что оставлено. Хирург сказал мне, что удалил и второй яичник. Я нашла в себе сил пожалеть об этом. Врач ответил, что был вынужден пойти на это, так как яичник "был маленьким". "Тем более", - сказала я, решив, что этот орган остался неизмененным. Потом он уточнил и сказал, что яичник был атрофирован, и я перестала по этому поводу волноваться.
Вернемся однако в послеоперационную палату. Впоследствии я разобралась в своем состоянии и поняла, что у меня два катетера - один в брюшной полости, а другой в - мочевом пузыре. Уже на другой день сестра подняла меня с постели. Несмотря на сильную слабость и мучительные боли, я не удивилась и не протестовала. Я знала, что так делается везде и что это для моей же пользы, а потому боли как бы и не замечала. Сестра повела меня в туалет и после осмотра катетер из мочевого пузыря был удален. Она разъяснила мне, что в этом же помещении находятся душевые комнаты и, чем чаще я буду принимать душ, тем лучше пойдет процесс выздоровления. И опять я вспомнила мой прежний опыт, я вспомнила больницу, в которой меня оперировали ранее. Там было только биде, которое некоторые женщины по незнанию использовали, как туалет. А голову помыть мне удалось только через неделю после операции. Причем, медсестра сказала мне, чтобы я сделала это побыстрее и что "она ничего не видела". Здесь же я сразу с удовольствием встала под струю теплой воды. Когда я вернулась на свое место, мне поменяли белье на розовое, в цвет моей чистой пижамы. Потом мою кровать откатили в обычную палату на троих. Мы все лежали вряд, мое место оказалось у самой двери. К счастью, женщина, лежавшая у окна, несмотря на еще зимнюю погоду, открывала его и оставляла открытым на несколько часов. К счастью потому, что большинство людей почему-то боятся свежего воздуха и запрещают открывать окна и форточки…
В этой клинике я пробыла дней пять или шесть. Конечно, меня беспокоили боли, но больше неприятности мне доставляли запахи, запах кофе из коридора и запах духов у медсестры, которая, вместе со своей тележкой, приезжала брать кровь на анализы. Еще ранее мне сказали, что боли терпеть не следует. Однажды я проснулась среди ночи. Боль была нестерпимая. Я решила пройтись по коридору. Там оказалась еще одна больная. Сразу появилась и сестра. Узнав в чем дело, она велела мне лечь и тотчас принесла лекарство. Все дни возле меня почти постоянно сидел мой муж. И я пользовалась душем сколько хотела, это было очень приятно. В ванной комнате были мыло, кремы, зубные щетки, перевязочные материалы, салфеточки, кто-то оставил фен. Часто на кровать ко мне подсаживалась медсестра и мы беседовали с ней о моем состоянии, о том, как следует себя вести и какие лекарства принимать, о заместительной гормональной терапии. Причем, она не говорила наставительным тоном, а весьма ненавязчиво рассказывала, что у нее также была операция и вспоминала, что она чувствовала и что она делала в это время. При выписке мне дали все копии моих анализов, копию истории болезни и маленький дневничок, в который было вписано, когда и какие процедуры предстоят мне в ближайшее время. Там было также написано когда мне следует являться на прием к врачу-онкологу. Для дальнейшего наблюдения меня передали в женскую клинику, находящуюся на территории университетских клиник.
Когда уже несколько поправившись после перенесенной операции я пришла в женскую клинику, все материалы, касающиеся моего заболевания, уже были в компьютерной сети. Сперва со мной беседовала - проводила и мне и моему мужу психологическую подготовку - медицинская сестра. Об этой сестре мне хочется рассказать особо. Это пожилая опытная женщина, не очень красивая, но приятная и доброжелательная. Звали ее Биргита - она финская шведка. Биргита уделяла мне очень много времени. Первым делом она буквально приказала, чтобы муж всегда и во всем сопровождал меня. Только позднее я поняла, насколько она была права и как важна в моей ситуации поддержка близкого человека. В клинике было очень много различных брошюр о раке, о том, как следует себя вести в случае заболевания, о химиотерапии, о ее последствиях. Биргита нагрузила нас всеми этими материалами и велела обязательно прочесть.
После такой "артиллерийской" подготовки меня пригласили к врачу. Врач оказался молодым. Он добросовестно собрал у меня мой анамнез. Отвечая на его вопросы я поняла, что у меня неблагоприятный онкологический анамнез - в роду у меня много людей, умерших от различных форм рака (раньше я никогда не думала об этом, или старалась не думать). Мне объявили, что гистологическое исследование подтвердило злокачественный характер опухоли и мне предстоит химиотерапия. Сперва мне сказали, что назначено четыре курса - вероятно побоялись испугать Меня волновало мое будущее и я задала врачу вопрос, на который и без него ответ знала сама. Я спросила, сколько у меня впереди времени. Естественно, что никто не может сказать, как будет развиваться процесс и что нас ждет. Молодой врач показался мне учащимся стажером, но я поняла, что кто-то более опытный уже ознакомился с моей историей болезни и принял решение, на которое молодой врач никак повлиять не может. Я и сама знала, что это решение правильное, мне остается только готовиться к трудностям.
Опять за нас взялась Биргита. Она рассказала о трудностях химиотерапии, о том, что будет плохое самочувствие, тошнота, что активизируются все скрытые воспалительные процессы. В ответ на все это я сказала, что меня и без терапии без конца и по всякому поводу и даже без повода тошнит. Я могу разволноваться до такой степени, что начинается рвота. В связи с этим меня решили положить в отдельную палату и показали мне, куда я должна придти. Палата была славненькая, светлая, с телефоном, телевизором, туалетом и душем.
Мне также пообещали выписать лекарство  от плохого самочувствия, но предупредили, что оно очень дорогое. В связи с этим я попросила пригласить ко мне социального работника. Этой приятной женщине я сказала, что у самой у меня денег на лекарства нет. Все мне оплачивает социальная служба, а потому я прошу позвонить туда и выяснить вопрос об оплате. Позднее, уже перед выпиской ко мне повторно пришла социальная работница, сказала, что мне гарантирована оплата всех рецептов, а затем дала гарантийное письмо на оплату парика и такси для поездки домой после выписки из клиники.
    Вопреки словам Биргиты и моим ожиданиям в то время, когда  мне прокапывали химиотерапевтические препараты, чувствовала я себя вполне нормально, ни тошноты, ни других неприятностей не было. На второй день часов в двенадцать капание закончилось и муж забрал меня домой. Мы даже не взяли такси, а доехали на автобусе. Все началось уже потом, дома.
    Мне было так плохо, что купленные за такую сумасшедшую сумму лекарства помогали не более, чем плацебо. Больше того, у меня началась лихорадка. Три раза в день после сильнейшего озноба температура тела поднималась до тридцати девяти-сорока градусов. Затем я сбрасывала с себя все одеяла и пледы, температура падала и начиналось такое потоотделение, что приходилось менять белье - и ночную рубашку и всю постель. И так три раза в день. Скоро во мне проснулся исследователь и я уже не только страдала, но и делала записки, фиксировала и температуру, и общее состояние. Возле моей кровати были не только тазик, салфетки и полотенца, но и бумага с карандашами. Потом я составила многоцветный график изменений температуры и прочих параметров и при очередном посещении врача все это ему отдала. Мне кажется, что я была первой больной, давшей такую полную картину своих переживаний после курса химиотерапии и врач был потрясен, но он был тактичным и мне ничего не сказал.
    Однажды, в перерыве между приступами я позвонила Биргите. Она отнеслась ко мне весьма сочувственно и предложила приехать в клинику: "Приезжай, твоя палата свободна. Положим тебя в нее и поставим капельницу". Но одна мысль о том, что при такой невероятной слабости надо еще вставать, одеваться, садиться в машину приводила меня в ужас и я осталась дома. Теперь-то я вижу, что напрасно. Но в то время, вероятно, трудно от меня было требовать объективности.
И после первого, и после следующих пяти курсов химиотерапии Урхо ходил за мной, как за малым ребенком. Он почти не спал, так как я кричала и была очень беспокойной по ночам. Он уговаривал меня поесть и кормил с ложечки; ведь у меня не только не было аппетита, но, наоборот,  было отвращение к еде. Когда температура поднималась к сорока, он обкладывал меня мокрыми полотенцами и я успокаивалась. Он выходил меня и я выжила в эти страшные дни.
Вот я лежу в постели. После очередного приступа мне поменяли постельное белье и, чтобы мне было не так грустно, надели симпатичную ночную рубашку. Поверх на мне еще два махровых халата, но мне холодно. Я трясусь в лихорадке. Урхо покрывает меня все новыми и новыми одеялами и пледами. Наконец, я согреваюсь и засыпаю. Полуодетый Урхо прикорнул рядом.
Проснулась я от собственного, как мне казалось, ужасного крика (Урхо утверждал, что кричала я не очень громко). Мне привиделось, что я бреду вместе с чеченскими беженцами по дорогам Чечни. Кругом все серое и темно серое. Вокруг меня чеченские женщины, закутанные  в пуховые платки и окруженные детьми. Где-то движутся и мужчины, я знаю наверняка, но не вижу их. Во всем мире я одна представляю белое пятно: на мне коротенькая белая ночная рубашка, из-под нее торчат мои белые ноги. Идет бесконечный серый дождь, мои волосы, длиннее обычного, свисают мокрыми прядями.    Впереди - блокпост федеральных войск. Огромных размеров омоновец в черной маске осматривает меня и говорит, что у меня внутри - полная лечебная доза таксола. Таксол нельзя проносить через блокпост даже внутри организма. Это очень большое нарушение закона, которое карается расстрелом. Он хватает меня и ведет на расстрел. Тут я вижу, что все чеченцы, и мужчины, и женщины как бы отстранились от меня и образовали вокруг меня и омоновца широкий круг. Они ничего не говорят, стоят в ужасе и тихонько крутят пальцем возле виска, указывая на меня.
    Увидев это, омоновец отпускает меня. Я же с дикими криками бегу за ним и прошу его расстрелять меня, так как я не могу носить в себе такую дозу таксола. Мне тяжело и я хочу смерти. От этого крика я и проснулась. На следующую ночь мне приснилось, что я присутствовала на каких-то занятиях, может быть на политинформации. Она проходила в помещении, похожем на столовую или дешевый ресторан, уставленный столами. Я сидела боком к столу, далеко вытянув вперед скрещенные ноги. Наступил перерыв. В расположенном в нижнем этаже помещении, оказывается, находился трамвайный ремонтный парк, а приблизительно четверть пола верхнего этажа во время перерыва отъехала куда-то в сторону и мы могли видеть трамваи. Причем этот люк не имел никакой загороди. Вдруг в нижнем помещении появилась дама, очень похожая на коммунистическую вождиню советских времен. Держалась она властно, уверенно и надменно. Она заметила меня, властным жестом протянула ко мне руку с указующим пальцем и велела подойти к ней. Я очень живо вскочила и прямо пошла к ней, на ее зов, не заметив опасного люка, и стремительно остановилась на самом краю. Вдруг, я опомнилась и сказала, что, если этой даме нужно разговаривать со мной, пусть сама подойдет... Таких ночей у меня было семь.
Как я это выдержала - не знаю. Как выдержал Урхо, также не знаю. Он выглядел не лучше меня. Я похудела на семь или восемь килограмм. И Урхо похудел, выглядел больным, несчастным, нервным. Иногда я старалась некоторое время лежать тихо, чтобы дать ему хоть немного поспать. Он до сих пор чутко прислушивается к тому, как я сплю и, если я начинаю шевелиться, сразу просыпается.
    Тем не менее, постепенно я стала приходить в себя. Поднялась с постели и понемногу стала ходить. И тут у меня начали лезть волосы. Они вылезали клочьями. Мне казалось, что я вампир из голливудского кино. В конце фильма, когда все рушится и добрые силы под победную оркестровую музыку держат верх над злыми, красивая женщина-вампир стареет на глазах, покрывается сетью ужасных морщин, потом ткани ее отваливаются кусками и она превращается в скелет, волосы у нее вылезают клочьями и покрывают все, что ее окружает. Солнце освещает и пронизывает своими лучами серебрящиеся в его свете пряди волос, больше похожие на паутину хищного паука и все это перекрывает надпись: FIN. Вот тут-то я заплакала.
    Мы с мужем отправились в одну из мастерских пастижеров, список которых вместе с прочими бумагами дала мне социальная работница.  Пастижером оказалась очень приятная женщина средних лет. Она усадила меня перед туалетом в кресло, поставила возле меня небольшую картонную коробку, куда я могла сбрасывать вылезшие во время примерки волосы. (Конечно, с такими симптомами я у нее не первая.) Мы выбрали симпатичненький паричок, мне он нравился. Но позднее моя сестра назвала его блестящим как стекло. Когда все волосы вылезли, я успокоилась и стала ходить в парике.
Второй курс химиотерапии пришлось передвинуть на две недели, так как у меня было так мало лейкоцитов, что я и не предполагала, будто так бывает. Второй курс я также провела в отдельной палате. После него реакция была сходная, но не такая сильная. Так как мне все-таки было очень плохо, на сей раз я решила поехать в клинику. Нас с Урхо отвез мой сын. Анализы показали, что у меня много лейкоцитов в моче - воспалительный процесс. Биргита сказала же, что все везде активизируется. Мне выписали антибиотики, дали опять гарантийное письмо для поездки в такси. Но домой нас отвез мой сын. Уже в машине кончилось действие того огромного количества лекарств, которое я приняла перед поездкой в клинику, и у меня опять начался очередной приступ лихорадки. Меня трясло так что зуб на зуб не попадал. До кровати я еле доползла. Но антибиотики помогли и мне стало лучше. Следующие курсы химиотерапии прошли полегче и меня помещали в общие палаты. Одна из палат, большая, светлая, с двумя большими окнами была только на троих. Все три кровати стояли вдоль одной стены. Вдоль противоположной стены были расставлены кресла. Там размещались те, кто принимал терапию сидя. Я бы не смогла сидеть во время этой процедуры. У стены между окнами стоял стол, на котором были проигрыватель, колонки и набор пластинок популярной классической музыки. Все надписи были на русском языке. Вероятно кто-то из пациентов даровал весь набор клинике. Я нашла сонаты Россини - очень светлую и воздушную музыку и слушала ее снова и снова до тех пор, пока моя соседка по палате не взмолилась.
В этих палатах у каждой кровати был телефон. Телевизор был в холле. К моей кровати поставили больших размеров парашу, но я не Екатерина Вторая и не могу пользоваться парашей в присутствии посторонних. И в туалет, и в холл смотреть телевизор я ходила вместе с капельницей. Дело в том, что стойка капельницы смонтирована на колесиках и пациенты ходят с ней и в буфет, и курить на лавочке в садике. А я с ней на удивление всем сестрам - бегом по коридору. По телефону я почти не звонила - обычно мне звонил муж. Дело в том, что социальная служба телефонные звонки не оплачивает, и в результате эта процедура перерастает в ряд трудностей. Первый раз, к примеру, социальная служба оплатила изрядную сумму за лечение, но несколько марок за телефон мне надо было оплатить самой. Сотрудница социальной службы написала мне письмо, вложила его и счет в конверт, а затем отослала мне. И конверт, и пересылка письма обошлись социальной службе гораздо дороже, чем мой телефонный разговор. Зато буква закона была соблюдена!
Капельница была снабжена электронной системой, регулирующей частоту капель. Если что-то нарушалось, кончалась жидкость или, скажем, садились батарейки, капельница начинала пищать на все отделение, прибегала сестра и поправляла дело. Скоро я освоила принцип работы капельницы и справлялась с нею сама. Понаблюдала я и стиль работы финских сестер, вдумчивый, спокойный, основательный. Прежде, чем войти в палату, сестра или врач стучатся. Или, скажем, вижу я, что в капельнице кончается жидкость. Звоню, вызываю сестру и очень быстрой скороговоркой,  свойственной моему темпераменту, говорю ей: "Физраствор закончился, надо сменить бутыль!" Сестра останавливается, долго смотрит на капельницу и говорит: "Жидкость кончилась." - "Кончилась!" - ехидненько подтверждаю я. - "Надо поменять бутыль." - раздумчиво продолжает сестра. - "Так меняй!" - как эхо отвечаю я. Сестра идет за новой бутылью.
Когда прошли все шесть курсов химиотерапии, я решила написать письмо моей сестре. Моя сестра Марина настолько моложе меня, что могла бы быть моей дочерью. Тем не менее, мы с нею очень близки и активно общаемся. 2000 года был особым годом. В этом году исполнилось шестьдесят пять лет окончания войны. 9 мая Марина вместе со своим другом была в Москве; они бродили по садику возле Большого театра среди ветеранов войны,  гуляли, развлекались. Им было хорошо и весело. Более того, в этом же году ей стукнуло сорок пять лет. Я не хотела портить ей праздничное настроение, огорчать ее и о своей болезни не рассказывала. Когда закончились все юбилеи, я написала ей письмо и она тотчас же приехала. Какое же это было счастье для нее и для меня! Я уже не плохо чувствовала себя, мы много гуляли по Хельсинки, много говорили. Нам было очень хорошо!
Волосы у моей младшей сестрички такие густые, что периодически ей приходится ходить в парикмахерскую, чтобы их прореживать. Я даже люблю говорить ей: "Дай подергать за паричишко!" - и она дает. Может быть по этой причине ей не понравился мой парик. А у меня к этому времени уже кое-что отросло. Но после химиотерапии я стала совершенно седой. Мариша уговорила меня снять ненавистный ей парик, покрасила мне волосы и я стала ходить так. Правда мы немного перестарались и сделали меня совершенной брюнеткой. Ну, ничего…Когда она уезжала и уже сидела в большом и красивом автобусе, то  у нее закапали слезы. Я же, стоя на вокзальной площади, начала делать гимнастические упражнения, чтобы показать, какая я сильная и здоровая и какая у меня замечательная мускулатура: "Все хорошо! Я еще поживу и поборюсь!" Так оно и оказалось.
И все-таки болезнь - это тяжелый опыт в моей жизни. Как бы мне рассказать о своих тогдашних чувствах и мыслях без сентиментальности и патетики? Раньше я думала, что я - бессмертна, как солнце, как море, как мама, как сама жизнь. Но вот и нашей мамочки уже нет с нами. И я многое в этой жизни поняла и переосмыслила. Болезнь заставила меня заглянуть "туда", по ту сторону жизни. И я наконец явственно осознала, что все, и я также, смертны. Никто не сможет жить вечно. Моя хорошая знакомая, которую я  постоянно вспоминаю, Клавдия Федоровна Галковская умерла от рака прямой кишки, когда ей было шестьдесят лет. А я прожила уже больше. И, судя по всему, поживу еще немного. Сколько, этого никто не скажет, да и не надо. Зато с каким удовольствием просыпалась я каждое утро! Небо голубое, листья зеленые, трава свежая. В тот год было много рябины и плодов шиповника. Под окнами нашей квартиры целые заросли рябины, ее так много, что не видно стоящих напротив домов. Как же это красиво! Какая чудная осень в наших широтах! Спасибо судьбе за все это!
Когда же мы уходим, ничего больше нет, не остается ничего. На самом деле невозможно представить мир, каким он будет без нас. Но мысль о том, что я уйду и после от меня не будет и следа, и сейчас угнетает меня. В связи с этим мне захотелось каким-то образом сохранить частицу себя, частицу своей жизни, свои мысли, мечты, переживания, страдания - звучит драматично, но ведь все мы страдаем, надеемся, радуемся. Неужели с нашей смертью все это уйдет без следа и не останется ничего, совершенно ничего?
И тут я стала задумываться, что мне следует успеть сделать за то время, которое мне выделила судьба. В 1997 году мой муж Урхо после длительных настояний написал свою биографию. Мне очень хотелось, чтобы он обязательно это сделал. С одной стороны у него среднестатистическая судьба  ингерманландского финна. С другой стороны, несмотря на все разговоры о сталинском терроре, мало  кто знает о том, что пришлось вытерпеть и пережить ему и его соотечественникам. Еще до болезни я переписала его рукопись на компьютере и немного отредактировала ее. Сейчас я счастлива от одной только мысли, что это мы все-таки сделали! Теперь, когда он стареет и память его начинает сдавать, ему приятно вспомнить прошлое и он перечитывает написанное им уже почти десять лет назад. В такие моменты я подшучиваю над ним и говорю, что он читает самую лучшую в мире книгу, написанную самым талантливым в мире автором.
А вот моя судьба, мой род… Я осталась самым старшим членом нашей семьи. Я запомнила если не все, то по крайней мере многое из того, что мне рассказывала мама. Сейчас говорят, что люди не знают, как звали их деда или прадеда - не помнят своего родства. Я помню, как звали моего деда, а так как у него было и отчество, то, естественно, и имя прадеда. Если вдруг мой сын заинтересуется тем же, он уже будет знать, как звали его прадеда и прапрадеда. И это хорошо. Правда, пока никто, кроме моего мужа не заинтересовался этой проблемой. Подождем… Еще есть время…
Один эпизод из своей жизни я уже описала ранее, в качестве психотерапевтической процедуры. Тут на каком-то семинаре я высказала мысль, что пишем мы  для того, чтобы сбросить внутреннее напряжение. Меня даже чуть-чуть высмеяли. Но я все-таки буду настаивать на своем. Кстати, тот человек, который иронизировал надо мною, во всех своих рассказах также отчетливо выявляет свои проблемы, которые видны невооруженным взглядом, и я даже могла бы явственно обрисовать их. Что же касается поэтов, то в этом случае уже совершенно несомненно речь идет о психотерапии. Что же такое стихи, написанные во время наивысшего периода эмоционального и психологического напряжения, как не психотерапевтический акт?
С 1991 по 1998 год я  на добровольной основе работала в библиотеке Русского купеческого общества города Хельсинки. Началось все очень хорошо, но закончилось плохо - я была вынуждена уйти из библиотеки не по своему желанию. Все перипетии этих событий я и описала в первом моем рассказе. Первый вариант был готов в 1998 году, но потом я несколько раз редактировала, дополняла и исправляла его. Это был мой первый опыт.
Итак, я решила записать свою историю полностью. Но вот как, сколько мне еще осталось? Успею ли? Так как я не знала, сколько времени у меня впереди, то начала описывать отдельные эпизоды своей жизни. Я подумала, что если удастся, если еще у меня останется время, я соединю все их вместе. Первое, о чем я решила рассказать, это история моей знакомой Райли, умершей от рака молочной железы. Теперь, когда я и сама пережила  сходное состояние, я смогла лучше поняла мою подругу. Теперь на собственном опыте я поняла, почему она отказалась от продолжения химиотерапии. Таким образом, я написала историю моей адаптации в новом мире, в которой главную роль играла помощь добрейшего и необыкновеннейшего человека Райли. Она оказалась слишком хорошей для этой жесткой и немилосердной жизни и оставила нас…
Следующая задумка - рассказ о детстве моего сына. Может быть, когда он повзрослеет и помудреет, ему будет интересно узнать о себе. Это повествование я разделила на две части, раннее детство и школьные годы его. Затем так случилось, что мне пришла нужда написать биографию поэта-акмеиста Вадима Гарднера. Дело в том, что мы с Урхо разобрали весь его архив. Поэт Гарднер писал стихотворные дневники, в которых рассказывал обо всем, что происходило с ним на протяжении всей его жизни. Кроме того, я в течение семи лет общалась с его вдовой Марией Францевной Гарднер и мы с ней обсуждали многие вопросы жизни поэта. Я решила, что мне должно записать все, что я знаю о Вадиме Гарднере. Тем более, что львиная часть известных мне дневников еще нигде не опубликована. На это у меня ушло более года. В перерывах я описывала другие эпизоды своей жизни или какие-нибудь яркие воспоминания. Для примера скажу, что в гости к нам ходит соседка с очаровательным созданием - собачкой по имени Минтту. Минтту очень умна, кокетлива и артистична. После одного из этих посещений под ярким впечатлением и, задыхаясь от любви к милой малышке, я написала один из своих лучших рассказов "Минтту". И так далее.
Так постепенно стала собираться моя история. Сначала я думала, что пишу только для себя и для своих близких, которые, как я надеюсь, когда-нибудь заинтересуются нашим общим прошлым. Но многочисленные знакомые, знавшие о моих занятиях, иногда просили почитать мои записки, которые уже были собраны в одну папку, и получили название "Записки дамы элегантного возраста". И тут произошел прорыв. Одна моя здешняя знакомая и симпатичнейшая женщина Оля Койвистонен после прочтения "Записок" позвонила мне и очень серьезно поговорила со мной о моих рассказах. Почти одновременно я получила письмо от моего друга, ученого секретаря института, в котором работала всю мою жизнь, Николая Николаевича Бессонова. Он также весьма положительно отзывался о моих рассказах. Что и говорить, все это было очень приятно и прибавило сил и энтузиазма в продолжении моих трудов. Естественно, я понимала, что мои друзья симпатизируют мне и хотят меня поддержать, но тем не менее…Приятно…
Вдохновляло также и то, что я еще полна сил и ничего плохого со мною не происходит. Как-то, при очередном осмотре врача - меня наблюдали пять лет после постановки диагноза - я попала на прием к тому гинекологу, который меня оперировал. Мы с большим удовольствием встретились с ним. Ему было приятно видеть в моем лице такие положительные результаты его собственной работы, а я от всей души благодарила его за дарованную мне жизнь.
Итак, я еще жива и продолжаю свои "Записки". И тогда я решила начать свою биографию с самого начала, с рождения. Это была очень интересная работа, с полным погружением в прошлое. Оказывается, я помнила очень многое даже и из того, что было до войны и в первые годы войны. Весьма откровенно я написала про всех своих родственников, благо большинство из них уже в лучшем мире и никто ни на что не обидится. Не знаю, как это смотрится со стороны, но мне самой мой последний опус очень понравился: я уже набралась опыта. Раньше я располагала свои записки в том порядке, в котором они написаны. Мне казалось, что в этом есть какая-то логика. После написания начала своей истории, я разложила все согласно хронологии моей жизни. Мне даже это все очень понравилось. Может быть, если у меня еще найдется время, я перепишу все снова в виде сплошного повествования, как это делают все мемуаристы. А пока моя биография представлена в виде серии рассказов из моей жизни. Некоторые из них даже очень не плохие - я уже апробировала их на различных группах слушателей и иногда даже имела успех.
В этом году исполнилось сорок пять лет моего окончания института. Летом в седьмой аудитории нашей alma mater было большое собрание моих однокурсников. В связи с этим я написала два рассказа, в которых вспоминала свои студенческие годы. Эти рассказы я также писала с большим удовольствием и с полным погружением в прошлое. Еще до нашей встречи я послала их своему одногруппнику профессору Валерию Воинову. И он с удовольствием погрузился в наши студенческие годы. Вообще-то я почти всегда все свои рассказы пишу с большим удовольствием. Потому у меня и бывает  такой разброс во времени - то студенческие годы, то вчерашние события. Я пишу о том, что меня волнует в данный момент, потому многие рассказы и получаются эмоциональными и живыми.
Итак, после того, как мне был объявлен диагноз, который в повседневной жизни приравнивается к смертному приговору, прошло более шести лет. Спасибо Тому, Кто Распределяет Блага. В своих трудах исследователи пишут о пятилетнем, десятилетнем выживании. Случается и пятнадцатилетнее выживание… После химиотерапии у меня возник симптом приобретенного иммунодефицита. Стоматит, гингивит и прочие "иты", о которых не принято говорить вслух, сопровождают меня все это время. Я не мою окна, не вытираю грязные места потому, что панариции или воспаления на пальцах за это время стали моим обычным состоянием. И длятся эти панариции по три или четыре месяца. Но за это время я написала две книги. Одна из них - биография поэта Вадима Гарднера, другая - белее двухсот страниц моих собственных воспоминаний. И, как видите, еще продолжаю это начинание. Так что не все потеряно, я хорошо преуспела и могу быть довольна. У меня даже есть слушатели и читатели. Правда, редакторы меня не любят, я их совершенно явно раздражаю.
Сколько мне осталось еще? Не думаю, что меньше, чем прочим. Все мы смертны. Я хочу, чтобы после смерти меня положили где-нибудь в бескрайних приволжских степях, где девочкой я гуляла с мамой. Я буду лежать с широко раскинутыми руками и ногами, обнимая весь земной шар. Осенние ветры будут шуршать над моей головой сухими травами. Зимой - мягко и беззвучно падать белые воздушные снежинки. Весной вся земля будет дрожать от единого порыва всего живого вверх, к солнцу. А я буду слушать вечную музыку жизни…


25.09.06
 

П Е Р Е С Т Р О Й К А



 Я давно хотела написать об этом времени, об этом необыкновенном времени в истории нашей страны, которое весь мир называет русским словом "перестройка". Однако я боялась, и сейчас также боюсь, что не справлюсь с отражением такого важного и сложного явления. Но, чем дальше мы отходим от тех событий, тем больше я ощущаю потребность в воспоминаниях человека, который хоть что-то помнит. В последнее время у меня создается впечатление, что уже никто ничего не помнит и чуть ли не все, за весьма небольшим исключением, хором твердят о том, как было хорошо в советские времена, и какая дешевая была колбаса. Конечно это были времена нашей молодости. Молодость - это весна, это надежды, а в молодости и трава зеленее, и пирожные вкуснее. Тогда я работала в научно-исследовательском институте, имела постоянную работу и твердо знала, когда мне исполнится пятьдесят пять лет, я получу вполне приличную пенсию и смогу весьма недурно, по советским критериям, жить на эти деньги. Стабильность. Важное, великое ощущение, утратив которое человек чувствует себя несчастным и брошенным на произвол судьбы, сирым. Сейчас мы это потеряли. А что приобрели?

 Но начну я с 1982 года. Последний год Леонида Ильича Брежнева. Летом этого года мы с моим мужем Урхо отдыхали в Краснодарском крае. Мои родители тогда жили в станице Динской. В книжном магазине, который мы во время отпуска посещали весьма интенсивно, появилась книга Брежнева, включающая все шедевры этого очень популярного в то время автора - "Малая земля", "Возрождение" и "Целина". Сразу предложила мужу купить такое удобное "полное собрание сочинений". "Для чего?" - трезво и холодно спросил он. Я разъяснила, совершенно очевидно, что скоро в стране будет новый Генеральный секретарь, тогда наше приобретение станет библиографической редкостью, мы окажемся обладателями раритета. Муж усмехнулся, но возражать не стал.

 Не откажу все-таки себе в удовольствии напомнить, что в то время книги Леонида Ильича Брежнева изучались на партийный семинарах, которые должны были посещать как члены, так и нечлены компартии, были включены в школьную программу и даже на школьных выпускных экзаменах на их основе писались сочинения. И что интересно - все очень хорошо знали "правила игры". Как только появился первый опус тогдашнего верного ленинца, мамы выпускников-десятиклассников сразу догадались, какой будет тема выпускного сочинения. И ведь не ошиблись же!

 (Между строк хочу вставить, что в настоящее время мы успешно возвращаемся к прежнему порядку вещей. Скажем, в экзаменационных билетах для кандидатского минимума на философском факультете в семьдесят четвертом вопросе стоит: "В.В.Путин. Нанотехнология в современно науке". Круг замкнулся, опять наш вождь - крупнейший специалист во всех науках начиная от языкознания и кончая нанотехнологией. Что касается языкознания, то Владимир Владимирович успешно внес в наш лексикон феню. И странно, и удивительно наблюдать, как все с большим удовольствием и восторгом опять побежали в стойло - опять стабильность.)

 Но вернемся, однако, в 1982 год. Уже тогда Леонид Ильич еле ходил и еле говорил. Знали все, что он без бумажки не мог даже спросить, кто звонит ему в дверь, об этом был анекдот. Тогда никто, ни члены, ни нечлены нашей замечательной, единственной и самой мудрой партии не сомневались в том, что коммунистические идеи потерпели полный крах. А уж какие ходили в то время анекдоты! До сих пор вспоминать их - одно удовольствие. Может быть и потому, что при этом вдруг начинаешь ощущать особый дух той эпохи. Самым излюбленным выражением тех времен было: маразм крепчал. А он-таки и крепчал, но воздухе ощущалось что-то такое, что трудно поддается описанию. Что-то неуловимое, но явное. Абсолютно всем было ясно, что с уходом того, тогдашнего, лидера все должно измениться в корне. Что дальше уже невозможно, как прежде, бубнить на съездах об "улучшении", "повышении", "расширении" качества нашей жизни. Что уже не будет власти "ведущей, направляющей и всезнающей".

 И вот он ушел. Мне кажется, что все испытали не только облегчение, но и радость. Вы можете представить, что даже врачи во время приема больных на минутку подбегали к телевизору, чтобы бросить взгляд на прямую передачу погребения лидера. Всем было очевидно, что хоронят не человека, а эпоху, возврата к которой нет. Я с большим сочувствием смотрела на жену и дочь Брежнева, которые, одетые в каракулевые шубы, как две большие черные птицы печали кидались на гроб и едва не падали в самое жерло могилы своего отца, мужа и покровителя. Не удивительно, что в последующих репортажах эти кадры были вырезаны - уж очень символически и зловеще они смотрелись.

 Но ведь невозможно так сразу отойти от привычных стереотипов, а потому все с нетерпением ждали газет, в которых будет пропечатан состав похоронной комиссии - председатель-то и будет следующим Генсеком. На сей раз им оказался Юрий Владимирович Андропов, председатель КГБ с 1967 года. До сих пор бытует легенда о том, что этот "поэт" был умным реформатором и передовым человеком. Я не верю в добрые намерения диктаторов-поэтов - Сталина, Мао Цзе-Дуна, Караджича, Нестора Махно, как и не верю в реформаторство кэгэбэшников. Не могу поверить. Мне кажется, что для занятия ремеслом заплечных дел мастера надо особое строение мыслительных процессов, особый генетический код, который уже не годится в другой жизни и другой деятельности, тем более для реформаторской. Всем известная двойная спираль Ватсона и Крика у этих людей состоит совсем из других компонентов, или, может быть, закручена совсем в другую сторону. Вот и Леонид Млечин совершенно независимо от меня думает также. В своей книге "КГБ. Председатели органов госбезопасности" он пишет: "Георгий Арбатов вспоминал, что Андропов очень расстраивался, даже терялся, когда его критиковало начальство. Он боялся начальства". И еще: "Андропов ...писал стихи, не упуская случая вставить в них нецензурное словечко, любил музыку, хорошо пел, знал много народных и казачьих песен... Его стихотворчество не выходит за рамки любительского..."

 Это Юрий Владимирович в 1956 был наместником в Венгрии и проводил там весьма жесткую политику при подавлении несогласных. Через несколько лет для него и "пражская весна" - попытка чехов и словаков построить социализм с "человеческим лицом" - была повторением венгерских событий. И действовать он стал как и тогда быстро и жестко. Юрий Владимирович Андропов вместе с Андреем Андреевичем Громыко, министром иностранных дел, и Дмитрием Федоровичем Устиновым, министром обороны, ввязали страну в афганскую авантюру. Оценку деятельности Андропова на посту Генсека СССР дает Анатолий Сергеевич Черняев, советник Международного фонда социально-экономических и политологических исследований ("Горбачев-фонд"): "Ничего выдающегося он не сделал и не предложил, кроме борьбы за дисциплину и большой критики в газетах. Он лишь хотел исправить систему с помощью организационно-административных мер". Что же увидели в правлении Андропова мы, простые люди? Совершенно очевидно, что экономика Советского Союза, развивающаяся по экстенсивному типу, полностью исчерпала свои возможности по "улучшению", "повышению" и "расширению" и была близка к краху. Тогда наш новый Генсек в качестве средства еще большего улучшения производительности труда нашего советского народа принялся отлавливать всех тех людей, которые среди рабочего дня ходят по улице, посещают магазины, бани, кафе, парикмахерские и рестораны. Как во времена фашизма устраивались облавы - милиционеры врывались в магазин, сгребали всех бывших там людей и требовали объяснения непребывания на работе. Следовало предъявить либо больничный лист, либо график работы, где показано, что у вас ночная смена, или отпуск, или командировка, или еще что. Здорово придумано! Вы уже забыли это?

 А потом новый вождь "заболел гриппом". А потом в одночасье и помер. Так мы и остались без перемен. Ну, теперь уж стало совсем невозможно! Было полное ощущение того, что не хватает воздуха, что вот сейчас, вздохну еще раз и больше не смогу, задохнусь. Что-то, да должно произойти. Дальше так продолжаться не может.

 Кто новый председатель похоронной комиссии? Константин Устинович Черненко. Когда его выбрали Генсеком, он и сделать ничего не успел, сразу "заболел гриппом". Но во всех речах и газетных статьях того времени его характеризовали, как лучшего последователя марксизма-ленинизма. Дома, на кухне я шутила - лучший среди худших. Периодически, тем не менее, он делал какие-то "заявления" о дальнейших путях развития нашего советского государства и при этом в газетах помещались его фотографии. Монтаж был настолько очевиден, что даже непосвященному было заметно - находящегося в коме несчастного больного, надев на него предварительно какой-то костюм, прислонили к стенке и сфотографировали. При этом раздутое и отечное лицо жертвы пропаганды имело отсутствующее выражение и ничего, кроме жалости не вызывало. Я уже говорила, что это было время очень острых анекдотов, и потому не могу отказать себе в удовольствии все-таки привести один из них. Хоронят очередного Генсека. Какой-то человек упорно пробирается сквозь все заслоны к месту погребения. Один из охранников все-таки остановил его и спрашивает пропуск. Возмущенный гражданин восклицает: "Какой пропуск? У меня абонемент на все Политбюро!"

 После похорон очередного Генсека вся страна затаила дыхание. Кто же, что же будет дальше? Потом стали поговаривать, что выбор стал между Григорием Васильевичем Романовым и Михаилом Сергеевичем Горбачевым. Григорий Васильевич был секретарем партийной организации Ленинграда, и его мы знали хорошо. Он устроил в нашем городе такой зажим идеологии, такую цензуру, что некоторые "острые" фильмы и пьесы, которые москвичи смотрели без всяких препятствий, в Ленинграде были запрещены. Жители города знали его как тупого и ограниченного догматика коммунизма. К тому же по городу ходили анекдоты о быте и привычках нашего руководителя. Среди прочих был и такой. В Ленинград после долгого отсутствия приехал какой-то эмигрант. Старичок оглядывается и комментирует: "И Эрмитаж стоит, и Елисеевский магазин на месте, и правит Романов - с царских времен ничего не изменилось!" Да, Романов правил городом как безграничный властитель, даже эрмитажной посудой пользовался.

 Ленинградский вождь вникал во все стороны нашей жизни и все в ней контролировал. Как я недавно узнала из мемуаров Майи Плисецкой, он следил за тем, чтобы постановки танцев в балетных миниатюрах Леонида Якобсона были не слишком "сексуальными". Он много попортил крови этому прекрасному балетмейстеру.

 В нашей семье, по крайней мере, очень хотели, чтобы Генсеком стал Михаил Сергеевич Горбачев. Мы очень радовались, когда узнали, что "выбрали" Михаила Сергеевича, но оценивать его "правление" я не стану. Это уже проделано много, много раз. Мы, не привыкшие к важной роли в политической жизни страны первых дам государства, потешались над прекрасно одетой, прекрасно выглядящей и способной выразить свое мнение Раисой Максимовной. Время Михаила Сергеевича Горбачева вызывало сложные чувства. Он попытался ослабить гнет авторитарного коммунистического государства, и сразу стало ясно, что задача эта невыполнима. Коммунизм может существовать только в условиях жесткого террора, как только прессинг хоть немного ослабевает, все начинает рушиться. И пусть сколько угодно говорят о том, что Горбачев или Ельцин "развалили" Советский Союз, это неправда. Оба эти лидера, несмотря на всю свою харизматичность, просто так не смогли бы совершить ничего подобного. Союз должен был рухнуть и без них. И ведь как все произошло - в одно прекрасное утро все вдруг проснулись в другой стране. Сильное и крепкое государство не развалится так в одночасье, тихо и незаметно.

 Да, время Горбачева было весьма противоречивым. С одной стороны - ослабление идеологического и партийного прессинга, очень положительная риторика, встречи с народом, успешные поездки за рубеж, восторг толпы, особенно за границей. С другой стороны - события в Вильнюсе, Тбилиси, Баку, Чернобыль... Ну, а в стране, и в нашей жизни, тем не менее, уже начались перемены. Я не имею возможности анализировать политические и экономические аспекты деятельности Горби, я лучше напишу о том, как мы в это время жили.

 Несмотря на антиалкогольную политику нового Генсека, в нашей жизни заметно пахнуло свежестью, надеждами и ожиданием настоящих перемен. В 1990 году моему мужу Урхо исполнилось шестьдесят лет и мы с ним без особых трудов отправились в круиз на теплоходе "Константин Симонов" в Германию и по странам Скандинавии. Стокгольм, Копенгаген, Любек, Гамбург - от одного перечисление этих городов кружилась голова. Не следует забывать, что муж мой - представитель репрессированного народа и в советское время не имел возможности выезжать в капиталистические страны, а вслед за ним и я также. Теплоход "Константин Симонов" небольшое, но очень комфортабельное судно. В прежние времена его услугами пользовалась только наша коммунистическая элита или, как ее называли, номенклатура, а тут и мы сподобились, прокатились в приличных условиях... В Копенгагене я зашла в продуктовый магазин и, увидев обилие колбас и всего прочего, почти потеряла сознание - Урхо предусмотрительно остался стоять на улице.

 Мне трудно описать то ощущение новизны, ожидания перемен и больших надежд на будущее, которые волновали нас в то удивительное время. В качестве характеристики наших тогдашних чувств приведу пример того, как мой сын Миша первого апреля 1987 года разыграл меня. В Москве тогда гостила Маргарет Тэтчер. В ночь на первое апреля она давала интервью советским корреспондентам. По какой-то причине я не посмотрела его по телевидению, но мой сын просмотрел и прослушал все от начала и до конца. Утром он сказал мне, что среди прочего Железная Леди объявила: они договорились с Горби о безвизовом посещении советскими гражданами Британского королевства. И можете вы представить, так много надежд и ожиданий мы ощущали в то время, так много, что я поверила этому и, несмотря на свой скептицизм, совсем не заподозрила подвоха. Я верила, что наша жизнь изменится, что мы сможем, как все прочие люди, свободно перемещаться хотя бы в сторону Англии! Смешно? Тогда мне было не смешно! Я, вместе со всей страной, дышала воздухом надежды!

 Каждый день происходило что-то необыкновенное, небывалое раньше. Все жили в радостном бреду, как дети перед Новым Годом. То в Думе выступал А.Д.Сахаров и совершенно открыто говорил такие вещи, о которых мы не смели даже и думать. То вдруг появилась возможность ездить за рубеж не спросясь Райкома партии, то группа членов партии подписывается под заявлением, осуждающих линию Центрального Комитета! То возражают самому М.С. Горбачеву, а он, ошеломленный, ничего не может возразить. То кандидат в члены Центрального Комитета нашей партии объявляет, что он выходит из этой самой партии и тут же на глазах ошеломленных членов партии и миллионов телевизионных зрителей кладет на стол свой партийный билет! Все заседания Верховного Совета транслировались по телевизору, а мы, оставляя наши неотложные дела, как приклеенные затаив дыхание сидели перед экранами. И обсуждали, обсуждали, обсуждали:

 Горби обещал большие перемены, а потому все надеялись не только на политические, но и на значительные изменения в сфере экономики. Я помню, с каким нетерпением ожидался доклад тогдашнего Председателя Совета Министров Николая Ивановича Рыжкова. В это время я была в командировке в Обнинске. Мы с коллегами выехали в Москву раньше времени только для того, чтобы иметь возможность прослушать этот доклад, поскорее узнать и оценить новые экономические перемены. Но в докладе опять говорилось о том же - улучшить, повысить, углубить, расширить. Старая коммунистическая песенка. Выслушав все это, я пошла в кафе и в очереди вдруг включилась в беседу двух совершенно незнакомых мне мужчин, которые с горечью испытали те же чувства разочарования, что и я.

 В магазинах же перемены ощущались заметнее. То небольшое количество товаров, каким пользовались советские люди раньше, быстро стало сходить на нет. В соседнем с нашим домом магазине - чистые полки, аккуратно покрытые белой бумагой - красота и порядок. На водку были талоны. Скоро в жилконторе стали выдавать талоны и на другие продукты. В провинции недостачи ощущались сильнее и талоны, или, называя вещи своими именами, карточки были уже почти на все основные продукты. На эти новации наша промышленность откликнулась неожиданно быстро - выпустила специальные папки с карманами для хранения продовольственных карточек. У моей мамы была такая. Многие продукты продавались только жителям данного города. Помнится, наши инженеры поехали в Казань "выбивать" рентгеновскую пленку для института. Пришли они в магазин, видят масло, сыр и просят взвесить им все это. А их спрашивают, есть ли у них талоны?

 После окончания института наш сын Миша был оставлен работать в исследовательском отделе при Политехническом институте, называемом тогда инженерным центром гибких производственных систем (ИЦГПС). Он долго притирался на своем первом рабочем месте, но так и не смог прижиться там. Сын наш - умный, думающий человек, но все время жаловался на какие-нибудь изъяны в своем восприятии мира и работы. Вдруг объявляет, что память у него только кратковременная, а тут вдруг выясняется, что стиль мышления не соответствует той работе, которую он выполняет - то ли для нее требуется думать очень быстро, а он думает медленно, то ли - наоборот, я так и не поняла. Периодически у него возникали какие-то странные идеи. То он собирался устроиться проводником на поезд по маршруту Москва-Ленинград, то водителем трамвая. Когда он объявил нам о последнем своем желании, я была до того потрясена, что села и написала для него на одиннадцати страницах трактат, где доказывала всю несостоятельность этой идеи.

 Во время моей последней поездки в Петербург я случайно наткнулась на эту рукопись. Чернила от времени выцвели, но содержание, содержание осталось. Читая теперь этот трактат я удивляюсь, как это мне удалось так замечательно предвидеть наше будущее. Помещаю рукопись в этот рассказ без редакции (сейчас бы я кое что написала иначе), в несколько сокращенном виде:



 "Будь он проклят растлевающий прошлый опыт, ум глупцов". А.Некрасов.



 Наверное я тебе надоела уже со своими переживаниями и эмоциями, но мне хочется еще раз более толково изложить свою точку зрения.

 Из-за чего все переживания, почему мы с папой так страдаем и мучаемся. Мишенька, ведь мы боремся "не за жизнь, а за смерть", но не за себя, или не столько за себя, а за тебя. Ты посмотри, ведь у нас все есть, и образование, и дом, и близкие, и друзья. Ну, прожить еще 15-20 лет, а время так быстро летит. Конечно, и для нас играет роль, с каким сыном мы проживем эти годы. Но большая боль у нас за тебя. С кем ты останешься после нас, каким ты будешь, как ты проживешь свою жизнь.

 Конечно, мы все умные, все знаем и прошлый опыт нам ни к чему. Мне самой казался житейский опыт моих родителей набором пошлостей. Я не знаю, может быть. Но тогда ответь мне на вопрос, почему испокон веку (и из жизни, и из литературы) все люди хотят дать детям образование, все люди стремятся получить образование. Да потому, что образование повышает интеллектуальные возможности человека, делает его жизнь содержательнее и интереснее. Ты говоришь, что я всегда подавляла твою волю, все решала за тебя. Но мы с папой виноваты не только в том, что ты высокий, красивый и ладный молодой человек. Ты умный и порядочный, интересуешься литературой, искусством и, наконец, думающий, а все это ведь заложили в тебе мы с папой. Мы многое тебе дали, а ты обязан, должен это развивать в себе. Но должен для себя, чтобы у тебя была жизнь умная, содержательная и интеллигентная, а это не так уж мало. Если верить твоим словам, это мы втолкнули и проволокли тебя по образованию. А это было не так уж просто.

 И, если ты говоришь, что ты сам человек не примечательный (что конечно же не так), то полученное тобой образование дает тебе возможность вращаться среди людей интеллигентных и умных.

 Ты говоришь, что эти люди не очень умны и не очень интеллигентны в своих поступках. Неужели ты думаешь найти более умных людей (в основной своей массе) на более низкой ступеньке нашего общества. Не буду демонстрировать свою глупость и снобизм и утверждать, что люди не нашего круга хуже нас. Есть, и мы видели, людей с большой прирожденной внутренней культурой, большим тактом и умом и без образования. Но это бывает редко. Ты и без моих слов знаешь, что это больше исключение, чем правило. Поэтому даже не очень умные люди инстинктивно стремятся попасть в общество образованных людей.

 Теперь насчет тебя. Ты говоришь, что ты личность не творческая и не примечательная. Это не так. Не хочу высказывать своих предположений на этот счет, да они тебе известны. Всех людей из института выпускают в виде сырья или матрицы, на которой еще надо что-то написать. К нам врачи приходят - ничего не могут. Мы спокойно воспринимаем это и спокойно учим их; нам и в голову не приходит мысли, что что-то не так или унижать их. И ты у нас сейчас чистый лист, на тебе сейчас надо писать твою профессию, твои будущие знания. Но это не получится насильно, без твоей помощи. Максимальные усилия должны быть с твоей стороны, а окружающие должны помогать и направлять. И почему ты думаешь, что учиться, интересоваться, спрашивать стыдно. Напротив, у большинства умных людей (между прочим, и у меня) интересующиеся люди вызывают большую симпатию. Им хочется помочь, рассказать, дать почитать и т.д. И напротив, самоуверенные, мало интересующиеся люди мне кажутся туповатыми и неприятными. Учиться всегда интересно, и человек, который хочет учиться до конца дней своих всегда будет хорошим специалистом и на хорошем счету не только у руководства, но и (что мне кажется главным) у своих коллег. Я абсолютно уверена, что ты человек умный и думающий. Я неоднократно убеждалась в этом на разных примерах. :Теперь на эту благодатную основу тебе надо, обязательно надо, наложить большое желание учиться - и ты будешь прекрасным специалистом в любой области, какую ты выберешь, тогда появится вкус и интерес к работе. У меня на этот счет нет никаких сомнений. Все мои знания и весь мой прошлый опыт говорят об этом. Не надо бояться учиться, это и хорошо, и приятно, и дает отличные результаты. Человек учится всю жизнь, только тогда он человек.

 Теперь рассмотрим другой вариант. Ты спустился на другую ( и все-таки) более низкую ступень. Не думай, что мы будем меньше любить тебя, хуже относиться к тебе. Миша, м. б. это звучит и сентиментально и патетически, но мы ведь очень любим тебя и, если и боремся за тебя, то из любви к тебе, ты уж прости нас, если эта любовь иногда принимает неловкие формы и даже обижает тебя. Но ведь у нас других-то мотивов нет, ты подумай: Ни материальных, ни каких-либо других.

 Ну так вот, ты - водитель трамвая. Ты тот же красивый, умный, твоя страсть - литература, музыка. Я понимаю, что ты, будучи "трамвайщиком" будешь стараться остаться на уровне, но поверь мне, поверь моему (и всеобщему) опыту, что постепенно ты будешь сползать и опускаться. Этого никак не избежать, спроси кого хочешь: :Ну как ты будешь решать вопрос о женитьбе, о детях? Если ты считаешь, что образование ничего не дает, то зачем читать детям "Курочку рябу", водить на каток, театр, музеи? Родить человек 8-10, пусть растут как трава, а после 8-го класса - в ПТУ и на завод. Ну как ты своим детям объяснишь, что ученье - свет. Если папа получил образование и выбросил все, зарыл свои таланты в землю, зачем детям учиться? Или ты будешь их воспитывать на своем горьком опыте? Так может быть лучше не иметь этого "горького опыта"? Сейчас как раз самое время. Подумай.

 Мишечка, все это у тебя оттого, что ты мало знаешь жизнь, она тебя не била и не трепала. Вот ты вспомни о жизни отца. Как он, несмотря на все трудности, все удары судьбы, рвался как к свету, к культуре, к образованию, можно сказать из самых низов. Иногда я очень сержусь на тебя и думаю, пусть идет, пусть посмотрит, что творится кругом, пусть его побьет, помнет, помесит! М. б. это тоже путь, один из путей. Но какой трудный:

 Так что зачем тебе идти этим путем, путем проб и ошибок, зачем самому набивать шишки, когда другие это сделали уже. Нам часто кажется (особенно в юности), что "другие" - это одно, а мы - совсем другое, мы лучше, нас минует горестная чаша. Увы! Увы, это не так. Большая часть людей, или скажем так, человеческая природа одинакова. И как нам ни хочется быть выше толпы, думать, что мы лучше, это, к сожалению, не так. Мысли и дела стандартны, и как ни хочется придумать что-то новое, оригинальное, оказывается, что уже толпа людей это все придумала, что дорожка проторена: Наверное я затянула свое объяснение, так что давай подводить итоги. Мне кажется тебе не стоит ставить эксперименты своей (и нашей) жизнью. Не стоит решать проблемы, которые давно уже решены. Во имя нашей любви к тебе. К тому же не надо говорить, что мы от тебя требуем нечеловеческого напряжения. Надо хорошо подумать и подыскать работу, для которой требуется твое образование, твой ум и знания. Не надо перечеркивать всю свою (и нашу) жизнь одним росчерком.

 Я конечно не думаю, что этим ты хочешь показать, что мы не так тебя воспитали, не то образование дали. Тебе надо собраться с мыслями и понять, что тебе надо учиться, что в этом ничего ни обидного, ни постыдного нет. Знания берут, и это хорошо!

Целую тебя, Мишечка,
твоя мама. 17/III-1988 г.

PS Мишечка, я не призываю к тому, чтобы ты из любви к нам влачил жалкое, надрывное существование. Но ведь уход в "трамвайщики" это тоже жест отчаяния, это как рывок рубахи на груди. Безвыходных положений нет, из любого положения есть выход, надо хотеть его найти!


 Наш сын часто вспоминал, как мы с Урхо защищали наши диссертации, какой он был брошенный и мало ухоженный в это время. Конечно это было трудное и для него, и для нас время, но ведь мы же выжили и теперь вспоминаем об этом с ностальгическим удовольствием. Мишины руководители видели, что его способности позволяют ему заняться научной работой, но он каждый раз отказывался, лишая себя тем самым всяких перспектив, а начальство, естественно, теряло к нему интерес.

 В конце концов он все-таки занялся программированием. Дополнительно он еще подучил немецкий язык. Немецкий язык пригодился ему в связи с тем, что их центр проводил совместную работу с Дрезденским Техническим университетом. Так он познакомился с профессором Гансом Беккером.

 В субботу 12 мая 1990 Урхо исполнилось шестьдесят лет. Накануне 11 мая в его отделе за большим сдвинутым столом был устроен прощальный чай. Пришли сотрудники разных отделов, те, кто знал его и с кем он когда-то работал. Было много цветов, были речи в стихах и в прозе, был поздравительный приказ начальника бюро. Кроме того, сотрудники выпустили стенгазету - коллаж фотографий и рисунков, отражающие основные этапы карьеры Урхо. А в субботу, 12 мая эту дату мы отпраздновали дома. Тут были наши дорогие соседи и две двоюродные сестры юбиляра.

 Такой уж слишком своевременный выход Урхо на пенсию объяснялся двумя причинами. Первая из них это та, что в стране начались большие перемены, резко сократилось финансирование исследовательских работ, деньги следовало выискивать - все это требовало от руководителя большего напряжения, чем-то, на которое Урхо в его возрасте был способен. А другая - это заметное ухудшение его здоровья - последнее время приступы стенокардии случались каждую неделю, а то и чаще. Бывало, что скорую помощь вызывали на работу; однажды его даже прямо из бюро отвезли в больницу Ленина.

 Итак, Урхо стал пенсионером и занялся "отовариванием" нашей семьи. В соседнем магазине, построенном в современном стиле, одна стенка была из стекла и вдоль нее тянулись гармошки батарей. На этих батареях целыми днями сидели старушки-пенсионерки и ждали, когда привезут "товар". По этой причине мы в магазин и не заходили. Видим, что старушки, как воробушки, сидят в ряд на батарее - значит, в магазине ничего нет. И заходить не надо. Удобно. Вам теперь понятно, почему я потеряла сознание в магазине Копенгагена?

 Но интеллектуальная свобода уже была. Постепенно начали кое-что печатать. Перестали глушить "вражеские" станции и мы без помех, в полном смысле этого слова, слушали Би-Би-Си, Голос Америки, Свободу. Напечатали книги Михаила Булгакова, Александра Солженицына, Войновича и много чего другого. Из ссылки вызволили академика Андрея Дмитриевича Сахарова и тут же его выбрали в депутаты Верховного Совета СССР. Газеты стали позволять себе невероятные по прежним временам вещи, а журнал "Огонек" так тот совсем распоясался и печатал секретные материалы о наших вождях. Началась деятельность общества "Мемориал", которое объявило сбор сведений о жертвах сталинских репрессий. В 1989 году была принята "Декларация Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик о признании незаконными и преступными репрессивных актов против народов, подвергшихся насильственному переселению, и обеспечение их прав". Однако документ этот оказался очень беззубым и неконкретным, в нем в числе репрессированных народов финны даже не упоминались.

 Уже тогда начались разговоры о запрете коммунистической партии и о люстрации. Правда Ельцин, став президентом Российской Федерации, находящейся тогда еще в составе Советского Союза, подписал указ об отмене шестой статьи нашей Конституции, той статьи, в которой говорилось о ведущей и направляющей роли коммунистической партии. Но дальше, хотя и были предложения провести люстрацию, никто из руководителей не пошел. Я уже писала о своих взглядах на этот вопрос. Я - за люстрацию, но без кровожадных акций.

 Дело в том, что в душе современного русского человека постоянно происходит раздвоение в связи с тем, что жизнь его в настоящее время течет уже по капиталистическим лекалам, однако внутренне он сформировался еще в коммунистическое время. Поэтому в стране нет согласия по поводу самых острых жизненных проблем.

 Вот, например, что, со слов Лидии Чуковской в 1962 году говорила об этом Анна Андреевна Ахматова: "Христианство, с своей необычайно глубокой психологией, связывало искупление с раскаянием и исповедью. Это равно относится к лицу и к целым народам. Надобно было совести русской не только раскаяться в л ю б в и к силе и забиячестве военной империи, в гордости штыками и суворовскими бойнями, но и привести это к слову, надобно было ей исповедаться". Да, надо исповедаться и раскаяться в деяниях коммунистической партии. Тем боле сейчас, когда бывшие коммунисты, власть которых погубила десятки миллионов людей, в том числе и священников, вдруг объявили себя "глубоко верующими людьми", стоят в церквях на службах, держат свечки в правой руке и еще пытаются креститься. И кто их пускает в храм, и почему это никто не смеется? Вот если я с накрашенными губами войду в церковь, налетят черные старухи и с шипением вытолкнут меня. Выходит, что с накрашенными губами в храм нельзя, а с руками по локоть в крови - можно.

 Раз они такие верующие христиане, пусть повинятся, исповедуются, попросят прощенья у народов, которые ими уничтожались. А заодно и за злодеяния в ходе чеченской войны - список не закончен и продолжает расти. Как в поэме Марины Цветаевой "Молодец" достаточно только назвать имя. Достаточно назвать Молодца-упыря по имени, чтобы он навсегда исчез из жизни, и все, и героиня, и ее близкие спасены. И вот всем нам достаточно назвать коммунистическую партию виновной во всех ее кровавых злодеяниях и весь народ освободится от наваждения коммунизма, все вернется на свое место, никто не будет хвастаться своим советским прошлым; и принадлежать к этой самой замечательной партии станет постыдным. И белое будет белым, и весь народ не будет стоять на голове, в том положении, когда левое кажется правым, а правое - левым.

 Наблюдая за событиями новейшей истории начала нового, двадцать первого, тысячелетия, я все более убеждаюсь в необходимости пристрастной оценки прошлого нашей страны, особенно сейчас, когда все советское как бы входит в моду. Когда мы видим, как руководство России лишает Украину газа, а Белоруссию нефти, борется то с грузинскими и молдавскими винами, то с польским мясом, то с эстонским творогом, все более отчетливо проступает необходимость оценить политику Советского Союза и руководящей им коммунистической партии для того, чтобы понять чувства народов, освободившихся от ига тоталитаризма и, наконец, вздохнувших спокойно. Конечно, как может простой русский человек, оболваненный пропагандой, воспевающей силу и могущество СССР, понять перенос памятника советскому солдату в Таллинне. Естественно, что он пребывает в замешательстве и потому называет эстонцев националистами и фашистами. Ему кажется, что надругались над самым святым, что осталось в его сердце - над Победой. Но ведь эстонский народ протестует не против воина-освободителя, а против воина-оккупанта, вот в чем разница. Надо во весь голос назвать все своими именами, осудить и террор против своего и других народов Российской империи, и оккупацию соседних малых стран, и высылку населения, и жестокое убийство миллионов невинных. Надо раскрыть все тайны. Вот тогда человек, не очень обремененный знаниями истории и привычкой думать самостоятельно, может быть лучше поймет действия и поступки других людей.

 В связи с этим не могу не вспомнить события в Испании после смерти генерала Франко в 1975 году. Тогда в стране было принято соглашение о том, что все забыто и все, противостоящие во время гражданской войны люди простили друг друга и начинают жизнь как бы с "чистого листа". Но ведь и для принятия подобного соглашения надо признать, что все-таки что-то было. Ведь было же! А у нас - ничего не было.

 Но хватит рассуждать на абстрактные темы, жизнь наша, тем не менее, продолжалась. Вернемся к началу 1990 года, к тому времени, когда наша семья познакомилась с профессором Дрезденского Технического университета Гансом Беккером. Как многие уже наверное забыли, приглашать иностранцев домой было категорически запрещено, особенно тем людям, которые получили "допуск" к так называемым секретам. В это время я также получила этот пресловутый допуск третьей степени, что значит самый низкий. Какими секретами я владела, я не разумею и до сих пор, жизнь моя как шла, так и продолжалась. Разница только в том, что раньше на все доклады, связанные с разработкой для нас нового препарата (за границей все это было сделано еще десяток лет назад) стал ездить не мой шеф, который к этому времени был уже не так подвижен, а я. Давая мне "допуск" начальник первого отдела объявил, что теперь без его разрешения я уже не могу встречаться с иностранцами, а уж коли таковые встречи состоялись, обо всем и обо всех разговорах следует докладывать ему. Однако с началом перестройки мы с мужем почувствовали такую внутреннюю свободу, что начали приглашать к нам в гости иностранных специалистов, которые бывали у него на работе, у меня и даже на работе Миши. Так к нам и попал профессор Ганс Беккер. Мы несколько раз встречались с ним в домашней обстановке, нам было интересно, поговорить с ним. Думаю, что и ему было любопытно посмотреть вблизи на советских людей. Держались мы непринужденно, говорили по-немецки и немного подружились. Может быть, поэтому он пригласил Мишу на стажировку в Дрезденский Технический университет. Уехал Миша 1 февраля 1990 года, сразу же после нашей поездки по странам Балтии.

 В Дрездене он жил в общежитии для иностранных студентов и аспирантов Университета в очень удобной комнате на двоих. При этом ему платили что-то вроде стипендии - 693 марки ГДР без налогов. Как я уже писала раньше, у него не было особо большого желания заниматься техническими проблемами. Однако и в Дрездене увидели, что он умный и способный человек, и тут ему предлагали заняться научной работой. Чего можно желать лучшего? Но Миша опять отказался. Если смотреть с высоты моего сегодняшнего опыта, то я могу сказать, что он сделал огромнейшую ошибку. Впрочем, я и тогда знала, что он неправ, но ведь не понесешь же его в аспирантуру на руках! Вместо занятий наукой по ночам он работал на хлебозаводе и заработал небольшую сумму денег. При этом на заработанные деньги он жил, а то, что получал от Университета, помещал в банк ГДР. В середине 1990 года в процессе объединения двух стран Восточная Германия перешла на западногерманские марки. После этого Мишин взнос в банке стал исчисляться в новой денежной единице - очень выгодное предприятие, чем учеба в аспирантуре.

 Это было бурное и прекрасное время объединение двух стран - Восточной и Западной Германий. В середине семидесятых я была в Берлине и тогда в первый раз увидела это чудовищное сооружение - Берлинскую стену. Она буквально потрясла меня, я до сих пор не могу забыть то ощущение жуткого тюремного ужаса, которое я испытала, созерцая это достижение эпохи коммунизма, охраняемое отвратительными вышками. Представляю, в каком шоке были немцы в то утро, когда они, проснувшись, увидели это серое и неуклюжее образование посреди своего родного города.

 Миша прислал нам приглашения, чтобы мы смогли бы навестить его и в первый раз в жизни погулять по "загранице", даже такой, как ГДР, без сопровождающих - вот какая свобода приключилась тогда у нас! Но в процессе оформления документов выяснилось, что советский гражданин, выезжающий за рубеж в гости к советскому гражданину не имеет права иметь с собой деньги. Вот так фокус! Как будто в этом случае им обоим не требуется ни есть, ни пить. На всякий случай тем, кто забыл, а то и совсем не знал, напоминаю, что советским людям под страхом восьмилетнего тюремного заключения запрещалось иметь иностранные деньги - валюту. Валютые преступления в советское время были самыми страшными и карались со всей жестокостью советских законов.

 Тогда Миша добыл для нас второе приглашение, оформленное его тогдашним другом поляком Зденеком. В те времена для выезжающих за рубеж меняли 250 рублей, и на эти деньги можно было получить 300 восточногерманских марок и еще чек на 500 марок. Но деньги эти получить было не так просто. Впоследствии Урхо и Миша целую неделю стояли в очереди, ежедневно ходили отмечаться - советская система действовала и в ГДР.

 Первая поехала в Дрезден я. Все в этой поездке было необычно и приятно - ведь я ехала одна, без контроля кэгэбэшников и надзора руководителей, почти свободным человеком. Однако и до сих пор я вспоминаю ее с холодком между лопаток, так как началось все с моей большой ошибки. С испугом, зажавшись, прошла я таможенный контроль - в багаже у меня была баночка черной икры. А вот молоденький пограничник без приглашения Зденека дальше своей кабинки меня не пропустил. Отправляясь в аэропорт я оставила дома само приглашение. Я решила, что раз мне дали паспорт, то это уже все. Я впала в панику. Но мне сказали, что через два часа есть еще один самолет. Если я к этому времени успею сбегать за приглашением, у меня есть шанс еще сегодня попасть в Берлин. Сейчас, с высоты моего опыта я не вижу во всем этом ничего трагического, ну, приеду я в Берлин на день позже. Но тогда мне казалось, что рушится весь мир. Впрочем, тогда может так оно и было.

 Урхо, мой Урхо, которому раз в неделю на работу вызывали скорую, побежал за приглашением. Я же знала, что в Берлинском аэропорту меня ждет Миша. Стюардесса обещала объявить, что я задерживаюсь. Но все-таки я остановила какого-то молодого немца, написала ему на бумажке Мишину фамилию и попросила предупредить. И правильно сделала - стюардесса и думать про меня забыла, наверное, от радости, что вырвалась за рубеж. Молодой человек предупредил Мишу о моем опоздании уже в тот момент, когда сын мой начал изрядно волноваться.

 Но Урхо все-таки успел привезти мое приглашение, хотя и впритык. И даже без сердечного приступа. Далее все пошло уже получше. Но в Берлин я приехала намного позже, а у Миши по плану была наша совместная экскурсия по Западному Берлину. Тогда уже пускали посетителей на экскурсию, посмотреть на западную жизнь, правда по особому разрешению. Этого разрешения у меня не было, но нам захотелось попытать счастья. Не знаю, хорошая ли это была идея. Ведь попадись я, мне могли бы приписать незаконное пересечение границы. Должна сказать, что еще с первого моего посещения Берлина заветной моей мечтой было пройти под Бранденбургскими воротами. И вот мечта моя осуществилась... На пропускном пункте народу - тьма. У прохода стоит высокий немец в форме. У кого проверит документы, кого так пропустит. Первый пошел Миша. А из-за его высокой и широкой спины, как чертик из табакерки, появилась я. Немец даже немного опешил и растерялся. Потом что-то спросил меня, я не поняла, но ответила: "Да, конечно!" и смело (с перепугу) пошла вперед. Потом Миша сказал мне, что немец спросил, есть ли у меня разрешение. Ну, я и сказала, что есть.

 А теперь представьте себе, я переволновалась и за себя, и за Урхо в Ленинградском аэропорту, потом перелет, потом, после диалога с немецким пограничником, экскурсия по Западному Берлину, да и ела я в последний раз только в самолете. Хоть тогда я и была намного моложе, но ноги меня совсем не держали. А ведь надо еще ехать в Дрезден. На вокзале мы с Мишей разминулись, и я попала в вагон первого класса, а билет мой, который остался у Миши, - в третий класс. Но кондуктор вопреки правилам все-таки позволил мне пройтись по поезду и добраться до Миши. И вот, уже глубокой ночью мы а Дрездене. Хорошо еще, что вокзал в центре города, близко от общежития.

 Комната в общежитии весьма комфортабельная, особенно если исходить из российских понятий. В 1985 году я была в Москве на курсах усовершенствования врачей. Там для врачей такое общежитие, что по первости я сразу хотела уехать домой. Здесь же все было устроено с комфортом, - чистота, простор, двухэтажная кровать. Мишин сосед по комнате на время моего приезда перебрался к кому-то в другое место, так что мы жили вдвоем. Денег у меня не было - все деньги я оставила Урхо. Тут у нас была какая-то сложная коммерческая комбинация, кажется их отложили на то время, когда в ГДР осуществится переход на западногерманские марки. Несмотря на весьма скудное существование, я чувствовала себя счастливой. Как я уже писала, меня окрыляло чувство свободы, независимости от надзора соглядателей из кэгэбэ. Было прекрасно! Я бродила по городу, Дрезденская Галерея, Дорога Курфюрстов, Мариен Кирха. Да и вообще, прекрасный город, прекрасная погода! Скучновато немного одной было - Миша все время либо на занятиях, либо на ночной работе. Я стала подходить поболтать к шарманщику на площади, но потом догадалась, что делать этого не стоит - меня могут неправильно понять. Так я пробродила неделю, а потом полетела домой.

 Вслед за мной в Дрезден отправился Урхо. У него были мои деньги и мои чеки - он совершал контрабанду и волновался при проходе таможенного чиновника ужасно. Но все прошло хорошо. Урхо также почувствовал ветер перемен. Во время его поездки он, этот ветер, подул еще сильнее. Скажем, он долго удивлялся, что на выставке новейших фотоаппаратов можно было под залог получить прекрасный аппарат и пленку, походить по городу, фотографировать, а затем вернуть аппарат, а пленку оставить себе. Через неделю Урхо уехал в Ленинград, а наш Миша остался в глубоком раздумье - возвращаться в социалистический рай ему не хотелось. А как остаться на Западе? Как осмелиться на такой ответственный шаг?

 Мы затаились и стали ждать новостей от нашего сына. Что же он решит!? Сейчас я листаю папку с Мишиными письмами из Дрездена и к горлу опять подкатывается ком. Большие листы in folio исписанные мелким почерком. Мысли, жалобы, горести, вырезки из газет, рисунки, схемы, наши шуточные портреты... И опять, вновь и вновь невыносимо жалко его и опять, как и тогда, хочется помочь, и опять чувство бессилия. И огромная жалость к нашему птенцу, которому мы не смогли дать покоя, чувства уверенности в себе и в своем будущем, той жизни, которой он достоин, к которой стремится. Последнее письмо из Дрездена, написанное 1 августа 1990 года мы почему-то получили двадцать восьмого числа. Читать его невыносимо трудно и сейчас. С тех пор как мы получили его, я никогда не перечитывала, боялась. Вот оно, это письмо:

 Dresden 1.08.90

 Maine liebe Eltern!

 Ребята, сейчас последняя ночь в Дрездене. Сейчас 0:18 1-го августа. Поездом 3:07 я еду в Берлин сдаваться. Надо спать, но я решил написать несколько строк из Дрездена. Еще из Дрездена.

 Не писал вам несколько дней потому, что состояние было очень взвинченное. В голове вертелась только одна мысль - что делать? Разум говорит, что надо сдаваться, а сердце болит. Очень хочется к вам. Я прямо себе представляю, что я уже дома, ем блины... Но сейчас я уже непоколебим: завтра, то есть уже сегодня, иду... Вот если не пойдет, то вернусь с радостью. Но попробовать надо. Такой возможности больше не будет.

 В пятницу, 27-го июля, получил от вас сразу 4 письма. Последнее - от 23-го июля. То есть вы писали его в понедельник, а я читал уже в пятницу! В понедельник я бегал по Зап. Берлину, покупал вам видик. Пусть он вам напоминает меня. Но мы скоро увидимся - самое скорое - через несколько месяцев.

 А вот в понедельник и во вторник писем не было. А они мне были так нужны... Наверное задержка. Но мне все письма передадут.

 Последние новости: положил в Deutche Bank 4000-DM под проценты 3,25 %, но зато можно снимать и класть деньги, когда я захочу. Потом, когда уляжется все, положу деньги под более высокие проценты (7,25 %).

 Продал свой CD-plyer за 200-DM. Он мне разонравился. Свою страсть я удовлетворил и продал его за те же деньги, что и купил (399 OstMark). Со временм куплю себе дорогой и высококлассный CD-plyer.

 Часть вещей пока оставил у Зенека и Эдика. Потом заберу.

 5:23 1.08.90

 Сейчас сижу в поезде Berlin-Lichtenberg. С семи часов все решится. Письмо отправлю в Lichtenberg. Потом собираюсь вам коротко звонить. Мне очень интересно, как вам удалось с видиком. Все ли в порядке?

 Если вдруг позвонят с работы, то скажите, что я послал заявление на отпуск и поэтому задержусь в Германии - и на отпуск за свой счет также. А остальное вы не знаете.

 Ну, ребята, целую. Буду звонить. Надеюсь на лучшее. Если не удастся, то вернусь к вам. Не скучайте.

 Ваш Миша.


 Все эти дни, начиная с февраля и особенно после того, как он попросил политического убежища, мы не жили, мы ждали. Ждали его писем, ждали звонков по телефону, ждали от него вестей, ждали исхода его борьбы за свою жизнь, за право быть свободным. Во время своего визита в Дрезден Урхо привез Мише документы, подтверждающие то, что и дед Миши, и отец, то есть Урхо, подвергались репрессиям. Отец Урхо летом 1938 года был арестован, а 30 октября - расстрелян. В 1942 году семья Урхо, вместе со всеми жителями их деревни были высланы в Сибирь. По дороге мать умерла и Урхо с братом Суло попали в детский дом в Черемхове.

 Я опять листаю папку с письмами. Тревоги, сомнения, ожидания... Как мы поняли из Мишиных писем и разговоров впереди у него период длительных проверок, и нет большой уверенности в том, что его все-таки признают политическим беженцем. Дело в том, что в подобных случаях эмиграционные службы исходят из правила "первой страны проживания". Западная Германия - вторая страна, в которую Миша прибыл после того, как он покинул Советский Союз, первой была ГДР. Так постепенно он то терял надежду, то она снова возвращалась к нему. И звонки, и письма на нескольких страницах, написанные мелким почерком... Мы сами воскресали и умирали вместе с каждым письмом и каждым звонком, но все-таки старались хоть немного поддержать Мишу, помочь ему. Но что мы могли, мы могли только любить его и надеяться. Надеяться. И для нас и для Миши это было трудное время. Но это было и прекрасное время, время ожидания счастья, время ожидания лучшего.

 Читаю письмо нашего сына, уже одно из последних (16.09.90):

 "...Опять, как всегда перед значительным событием в жизни, меня начали мучать мысли о доме, о вас. В ФРГ ехать неплохо, даже здорово, но я уже так привык к Берлину, обжился, знаю уже город, а тут опять сниматься, ехать. И я был рад, когда мне отложили отъезд на неделю. Может быть (надежда ничтожна) оставят в Берлине. А если грозит возвращение в Союз, то отсюда легче, и я этому буду рад. В Союзе не помру. Жить там нынче интереснее. Если бы только не КГБ...

 Огромное спасибо вам за газеты. Я сейчас отсыпаюсь после Петрова (по просьбе Петрова он работал переводчиком Л.Я.) и читаю газеты. Это здорово! Жаль (еще раз), что Вечерки не целиком. Но все равно здорово. Газеты очень интересные и разные..."

 (18.09.90) "Но честно говоря, я готов вернуться в Ленинград. Может быть, это только настроение. Но я устал от состояния неопределенности. Мне непонятно, почему я должен мотаться по заграницам вместо того, чтобы нормально жить дома в нормальных условиях. Но дома - партия, КГБ, а сейчас по Свободе беспрерывно говорят о возможном военном перевороте". (Ведь как в воду смотрели! Л.Я.)

 
В это же время институтский товарищ Миши Сережа Иванов принес нам вырезку из газеты, где говорилось, что президент Финляндии Мауно Койвисто в одной из своих речей призвал российских финнов возвращаться в Финляндию. Это означало, что у финнов появилась возможность получить разрешение на проживание с правом работать в Финляндии. Эту вырезку мы послали нашему сыну. Чтобы выяснить все точно, Миша отправился в финское консульство. Консул, оказывается, ничего об ингерманландских финнах не слыхал, но к Мише отнесся очень сочувственно. Он пообещал навести справки - отправить факс в Хельсинки. На другой день консул был еще более любезен и подтвердил Мишину информацию. В конце концов Миша получил не только вид на жительство в Финляндии, но разрешение на работу. Консул настоятельно советовал Мише тотчас же ехать в Хельсинки и начинать новую жизнь - с его образованием и знанием языков у него есть возможность получить хорошую работу.

 Но Миша устал от неопределенности, неприютности, соскучился по дому, по своим родителям: "Ладно, ребята, не обращайте внимания на все эти стоны. Это я сегодня целый день сидел в лагере. Сейчас пойду в город, и настроений сразу поменяется... Ребята, не скучайте, смотрите видик... Все будет хорошо. Целую. Не болейте, будьте веселыми. Ваш Миша".

 После долгих сомнений он все-таки решил вернуться домой - отдохнуть душой, откормиться, подучить финский язык. 30 сентября 1990 года наш сын вернулся в Ленинград. Мы встречали его в аэропорту. Он опять приступил к работе в ИЦГПС, так как на то время, которое он пробыл в Берлине, у него был оформлен отпуск. В этот период своей жизни он сделал еще одну попытку съездить в ГДР. Главный инженер ИЦГПС собирался в Дрезден по делам. Он хотел взять Мишу в качестве переводчика и человека хорошо знакомого с Дрезденом. Но в консульстве Германии ему отказали во въездной визе - у него была плохая репутация - в ШТАЗИ, видимо, знали о том, что он пытался получить политическое убежище в ФРГ. Это обстоятельства не прибавило хорошего самочувствия нашему сыну - он стал ощущать себя загнанным.

 Миша начал готовиться к поездке в Хельсинки. Наш сын вдруг ощутил себя настоящим финном, стал изучать финский язык, читать финские газеты. В это время просыпалось самосознание народов Советского Союза и ленинградских финнов также. Организовали Общество ингерманландских финнов - "Инкери-лиитто", которое располагалось где-то в задних комнатах бывшего здания лютеранской церкви на улице Желябова, хотя сама церковь в то время еще была "Домом природы". В Пушкино же лютеранская церковь начала функционировать, ее пастор в среде ленинградских финнов занимался не только церковными делами, но также общественной и просветительской работой. В связи со всем сказанным хочу отметить, что в истории финского народа пастор всегда играл особую роль. Не пройдя конфирмацию, нельзя было венчаться. Потому все финны учились хотя бы в церковной школе и были поголовно грамотными. Первые призы за лыжные соревнования и за участие в других общественных мероприятиях финские мальчик или девочка также получали от пастора. Но вернемся к временам перестройки. В Ленинграде организовывались финские школы, курсы, общества. Из Финляндии приходила "гуманитарная помощь" - одежда и продукты. В Колтушах также началась возрождаться церковная деятельность, проводился фестиваль финской культуры. Финны из Финляндии активно ездили в Ленинград и область, а наша молодежь убирала урожай и занималась другими работами в прилежащих районах Финляндии. Во Всеволожском районе стала выходить газета ингерманландских финнов. Кроме всего прочего, в ней была колонка знакомств. Миша, как и другие молодые люди, подавал туда объявления. Потом он встречался с несколькими девушками-финнками. Так он познакомился с Ирмой - преподавательницей русского языка в школе, ингерманландской финкой.

 Однако мысль о поездке в Финляндию не оставляла его. Несмотря на то, что у него в паспорте уже стояла финская виза, просто так выехать из страны в то время было невозможно. Надо приглашение из Финляндии, которое нам получить не от кого. Миша нервничал. Может быть и жалел, что вернулся в Советский Союз, но нам ничего не говорил. С продуктами было все так же плохо - в магазинах купить нечего. На работе нам периодически выдавали "заказы". Так "заказ" или паек, который получил Миша на работе 19.11.1990 года, состоял из двух килограмм манной крупы, двух килограмм перловой крупы и 0,5 килограмма гороха. Это событие оказалось столь важным для нашей семьи, что было внесено в дневниковые записи Урхо тех дней. Еще одна запись в дневнике Урхо: "С продуктами все хуже и хуже. Трудно поймать молоко. Масла не видно никакого, нет и маргарина. Колбасу иногда можно поймать вареную - в длинных очередях" (Запись от 28.11.1990 г.)
"Вчера вечером получили именные талонные блоки нормированного продовольственного обеспечения населения г. Ленинграда и Лен. области на декабрь 1990 г. - мясо и мясопродукты - 0,5 кг.; масло растительное - 0,25 кг.; колбасные изделия - 1 кг.; яйца - 10 шт". (Запись от 29.11.1990 г.)
"Опять ввели карточную систему. Сегодня пошли с Мишей по двум продовольственным магазинам (он практически в магазины не ходил) на Гражданском пр. и на пр. Шверника. Полки пустые, а народ ждет. Постояли в длиннющей очереди за куском колбасы, но нам не досталось. Эти пустые полки потрясли Мишу, и он сказал, что у него значительно укрепилось мнение о необходимости выбираться в Финляндию". (Запись от 29.11.1990 г.)

 Но у меня в ушах свистел свежий ветер путешествий. В начале 1990 года я, потеряв голову от новых возможностей, отправилась на теплоходе "Константин Симонов" в Хельсинки и Стокгольм - Урхо отказался ехать второй раз. Вот тут Мише и пришла в голову мысль воспользоваться туристской поездкой для того, чтобы покинуть страну. (Позднее, когда мы уже жили в Хельсинки, в приемной росийского консульства одна женщина, доведенная до отчаяния сотрудниками посольства, вдруг громко воскликнула: "Социалистический лагерь! Лагерь, из которого невозможно вырваться!" И ведь как верно замечено! Жаль, что многие уже забыли это.) Опять я отвлеклась, вернемся к февралю 1990 года. Миша все же оформил документы для туристской поездки на теплоходе "Константин Симонов" в Стокгольм и Хельсинки, но еще не решил точно стоит ли таким образом покидать страну. Еще велик был страх перед всесильным КГБ, он боялся последствий этого поступка. Ведь в прежние времена человек, сбежавший с теплохода во время туристской поездки, фактически вычеркивал себя и своих родственников из жизни. В начале 90-х времена помягчали, но страх еще остался.

 Миша собирался в эту поездку очень основательно так как не знал, вернется ли он из нее. Мы также не знали, когда увидим его следующий раз. С собой он взял сумку с небольшим количеством вещей. Я дала ему много бутербродов - конечно не для еды на теплоходе - на теплоходе питание организовано очень хорошо. Первым городом был Стокгольм. Уже там Миша старался кое-что разузнать, но безрезультатно. В Хельсинки он попытался обратиться к полицейскому, но тот об ингерманландский финнах даже и не слышал... Настал важный миг в жизни нашего сына - теплоход отходит, надо принимать решение. Он взял свою сумку и покинул судно. И вот стоит он на пристани одинокий и бесприютный, без ясных планов и ясного будущего, без ночлега, с несколькими бутербродами, на холодной, продуваемой всеми ветрами пристани. Правда, у него были немецкие марки. Что делать, куда идти, у кого спросить - не знает. А от пристани отходит красивый белый теплоход с уютными каютами и прекрасным рестораном. Каким несчастным и покинутым ощущал в этот миг он себя! Первую ночь он переночевал в дешевой гостинице на стадионе с одноразовыми бумажными простынями. А что дальше? Что делать? Теплоход ушел, назад возврата нет!

 А теперь я хочу рассказать, что в это время делали мы с мужем. Мы не знали, какое решение примет наш сын. Утром должен придти теплоход. Как быть?. Прождав всю ночь звонка и не дождавшись его, мы пошли встречать Мишу. Прибыл теплоход, люди, веселые и довольные выходят на пристань. Миши нет. Но ведь не спросишь же у команды, не остался ли в Хельсинки наш сын? Стоим тихонько в стороне, смотрим. Я решила подойти к одной молодой особе. Совершенно "равнодушным" голосом и как будто без всякого интереса спрашиваю, как прошла поездка? Не качало ли? Как они провели время? А что за публика на теплоходе? Не остался ли кто за рубежом? - "Да, осталось,.. несколько человек". Мы притихли. Потом медленно побрели домой. Мне кажется, что никогда мы не ощущали себя такими несчастными, покинутыми и неприкаянными. Что дальше? От Миши никаких вестей - ни слова. Ждем. День, два. На третий день звонок - устроился в общежитии Армии Спасения, получил какое-то пособие. Тогда мы еще не понимали, что все это значит, но то, что у нашего сына есть крыша над головой и деньги на еду, несколько успокоило нас. У нас отлегло от сердца. Скажу сразу, что в данной ситуации мы больше думали о нашем сыне, чем о том, что произойдет с нами.

 Тем не менее, скажу сразу, что никаких явных неприятностей от КГБ мы не ощутили. Урхо уже на пенсии, а у меня на работе все шло по-прежнему. Но мы, как помнится, оставили Мишу стоящим на Хельсинкском терминале, одиноким и бесприютным. Наш сын не представлял, что делать, куда идти? Позднее он рассказал, что с ним произошло в те три дня, в которые мы не имели от него вестей. На другой день после отхода теплохода он, голодный и совершенно замерзший - как назло стояли сильные морозы - без всякой цели бродил по городу. Вдруг встретил молодого человека приблизительно его же возраста, который заговорил с ним по-русски. Я думаю, что по голодному и неприкаянному виду этот молодой человек, который впоследствии оказался также ингерманландским финном Андреем Койвистоненом, догадался, что произошло с Мишей. Андрей приехал в Хельсинки раньше и уже как-то, худо ли хорошо ли, обустроился. Он имел какой-то опыт и посоветовал Мише обратиться в социальную службу - там должны оказать ему помощь. К несчастью день был выходной и все учреждения, социальные в том числе, были закрыты. Открытым оказалось только отделение для приема семей с детьми. На удачу Миша пошел туда. Посетителей у данной социальной сотрудницы не было, Миша говорил по-немецки и последней, вероятно, захотелось немного поупражняться в иностранных языках. Она-то, к счастью, занялась нашим сыном. Выдала ему деньги на проживание и направила в общежитие Армии Спасения, куда заранее и позвонила. Так закончилась, можно сказать благополучно, его Одиссея. Постепенно жизнь Миши в Хельсинки начала каким-то образом налаживаться. Он звонил нам почти каждый день. Опять скучал и звал к себе папу - тот ведь на пенсии.

 Но еще и еще раз напоминаю, что в советские времена, даже имея иностранный паспорт, вот просто так из страны выехать невозможно. До перестройки все заграничные паспорта сразу после поездки отбирались руководителем поездки - поездки без руководителя не бывало - и уничтожались в ОВИРЕ, что было на самом деле КГБ. Но с началом перестройки нам стали "доверять" чуть-чуть больше. У нас с Урхо после предыдущего посещения заграницы паспорта остались, но все равно они были только кусочками картона. Для получения разрешения на выезд за границу нужно приглашение в ту страну, в которую собираетесь ехать. Когда Миша чуть обжился и с кем-то познакомился, он прислал нам приглашение. Я уже говорила, что жил он в общежитии Армии Спасения. Здесь, на каком-то собрании церковной общины он встретился с девушкой по имени Пяйви. Она-то и оформила нам приглашение.

 Урхо съездил в финское консульство и взял там бланки, чтобы мы смогли заполнить их дома. Причем, заполнили их мы по-разному. Я заполнила бланк на получение туристской визы, а Урхо - для получения вида на жительство. Мне почему-то казалось, что я, русская, могу просить только туристскую визу. Урхо договорился с сотрудником Инкери-Лиито и они решили пойти в консульство вместе. К тому же этот сотрудник говорил по-фински, а Урхо - нет. Перед самым выходом из дома - телефонный звонок - Миша. Он буквально приказал исправить мою запись в бланке и также просить вид на жительство. И вот едем мы в метро на эскалаторе, а я на движущейся черной резиновой ленте начинаю делать исправления в бланке. Напачкала, наисправляла... Урхо с сотрудником Инкер-Лиито пошел в консульство, а я, робкая, осталась на улице - думаю, сейчас его из-за моего неопрятного бланка с треском выгонят! Однако консульский чиновник быстро просмотрел бумаги и резво шлепнул две визы в наши паспорта. На все ушло минут пятнадцать. Урхо, ошеломленный, схватил картонки, которые с этого момента и на ближайшие десяток лет стали очень важными документами нашей жизни, и выбежал на улицу. Не дожидаясь сотрудника Инкери-Лиито, мы совершенно ошеломленные отправились домой.

 И тут Урхо вдруг говорит мне: "Я не поеду. Мне нечего там делать. Финляндия - бедная страна и незачем туда ехать!" Я стала уговаривать его: во-первых Финляндия совсем и не бедная страна, я была там в 1983 году и все видела своими глазами. А потом, в конце-концов, что ему мешает поехать туда на две недели, ну, на неделю, ну, на два дня? Ведь если очень сильно не понравится, можно сразу уехать. В общем, уговорила. Взяли ему билет до Хельсинки, а также и обратный, чтобы вернуться домой через две недели. Вот он и остается здесь уже шестнадцать лет. А тот билет, на обратную поездку из Хельсинки у нас до сих пор где-то хранится.

 Урхо уехал. Я осталась одна. Я не жила, я ждала звонков и вестей от них. Урхо поселился в одной комнате с Мишей в общежитии Армии Спасения. Они звонили мне каждый день. Вроде бы все прошло хорошо. К концу месяца Миша нашел работу - должность кухонного работника на кухне при больнице. Когда я услыхала об этом у меня волосы на голове зашевелились - сколько я повидала этих сотрудников за мою жизнь! Чаще всего это были полупьяные бабы, которые после рабочего дня тащили продукты с кухни. По моему голосу Миша понял мои чувства и стал объяснять, что в Финляндии кухонный работник это не затюканное существо с распаренными от горячей воды руками, а человек, обслуживающий различные кухонные машины - посудомоечную, микроволновую печь и прочее, и прочее. Я как будто немного успокоилась, но самочувствие было не очень хорошее.

 Однажды Миша позвонил и стал говорить, что и мне следует приехать в Хельсинки. Вот только здесь мне придется работать еще тринадцать лет, так как в Финляндии на пенсию уходят с шестидесяти пяти. Этот разговор ошеломил и настолько сбил меня с толку и со всего строя моих мыслей, что у меня возник приступ паники и я, отправившись куда-то по делам, заблудилась в нашем микрорайоне. Мне пришлось присесть на скамеечку, посидеть, подышать, успокоиться, только после этого я нашла дорогу домой. Однако постепенно я стала сживаться с этой мыслью. Мы в нашей семье никогда не собирались эмигрировать, мы считали, что это не наша судьба, поэтому у нас не было даже и разговоров об этом. Но вот ветер перемен засвистел и у меня в голове. По дорге на работу я обсуждала вместе со своими близкими друзьями перемены, происходящие в нашей стране, все новшества последних лет, а также мои мысли, чувства и, конечно, домашние дела. Друзья считали, что у меня впереди новая, необычная и, может быть, даже интересная жизнь.

 Я стала собираться в Финляндию. Был конец мая 1991 года. Взяла очередной отпуск и отпуск за свой счет. Мой руководитель, директор института профессор Дудин, очень неохотно предоставил мне дополнительный отпуск - вероятно кто-то уже доложил, куда я еду и как вся эта поездка может закончиться. Сотрудники лаборатории, в которой я работала, прощались со мною, как будто навсегда. И они оказались правы. Но я этого еще не знала... Я даже не могла предположить, что ждет мня, какие страдания, боли, потери и разочарования впереди. Даже и сейчас мне трудно вспоминать это время, трудно писать о том, что было...

 А пока я весело и беззаботно еду в купе поезда Ленинград-Хельсинки и, проезжая мимо поселка Песочный, жизнерадостно восклицаю: "А вот тут мой институт, в котором я работаю!> В это время финка, сидящая напротив меня и говорящая по-русски с небольшим акцентом, вдруг объявила, что ее подруга Марина Рослякова также работала в этом институте. "Как!" - воскликнула я, - "А где теперь Марина Рослякова?" - "А теперь она работает в больнице Хельсинки!" И тут я выясняю, что моя хорошая знакомая и коллега Марина уже с февраля живет в Хельсинки у этой, сидящей напротив меня финки. Марина окончила курсы финского языка, получила разрешение на работу и уже работает рентгенологом. Я сразу запросила ее координаты, но Лииса, так звали мою визави, сказала, что она не знает номера ее телефона. Но, успокоила она меня, Марина будет встречать ее на вокзале и тогда я сама смогу все разузнать. Нетрудно догадаться, это была хитрость, Лииса не была уверена в том, захочет ли Марина общаться со мною. Тем не менее, на вокзале я встретилась с Мариной и получила ее телефон и адрес. Впоследствии выяснилось, что квартира, которую она снимала, находилась в нескольких шагах от общежития Армии Спасения в котором мне предстояло жить целый месяц.

 Думаю, что мне следует подробнее рассказать об Армии Спасения. Это - международная организация, преследующая религиозные и благотворительные цепи. Основана в 1865 г. в Англии Вильямом Бутсом с целью душевного спасения низших классов, "погибающих от нищеты физической и духовной". Организована она по военному образцу, сотрудники имеют воинские звания и все носят форменную одежду. Сотрудники Армии Спасения оказывают благотворительную гуманитарную помощь. В Советском Союзе деятельность Армии Спасения была запрещена в связи с тем, что власти считали ее военизированной организацией и, как вы понимаете, деятельность любой подобной организации на территории Советского Союза невозможна. Поэтому мы, прибыв в Финляндию и пользуясь услугами Армии Спасения, ничего не знали о ней.

 Я не стану рассуждать о высоких материях, а просто расскажу о том, как мы тогда жили. Урхо и Миша жили в мужском общежитии. Условия жизни в нем были довольно суровыми. Услугами общежития Армии Спасения мог пользоваться любой человек без исключения, но основными жителями все-таки были персоны пьющие. По этой причине двери на ночь, с девяти вечера и до семи утра, закрывались. Запрещалось приводить гостей. Внизу при входе сидел вахтер, который через громкоговоритель вызывал тех, к кому пришли посетители. На каждом этаже находились душевые комнаты, кухня и прачечная с установленными там стиральными машинами. Еще была небольшая гостинная с телевизором. На кухне имелась плита, но пользоваться ею можно было только за плату, опуская монетки в щель. В общем, условия не плохие. Но любители спиртного финского происхождения приняли весьма недружелюбно непьющих выходцев из Советского Союза, которые в последнее время весьма активно стали селиться там. Случались разногласия и из-за телевизионных программ, и из-за национальных проблем. По такому же принципу организованы и общежитие для женщин.

 Меня же поместили в другие условия. То место, где я прожила месяц, называлось "Ингерманландский дом". Раньше это помещение было приютом для молодых одиноких матерей, которые вместе со своим новорожденными младенцами не могли оставаться в родительском доме. Здесь была очень уютная розовая гостиная, замечательно оборудованная и совершенно бесплатная кухня. Посуда, миксеры, микроволновая печь, кулинарные книги, удобная электрическая плита. Каждую женщину помещали в отдельную комнату. Больше того, если в общежитии обычного типа селили по два человека в комнату, здесь это категорически запрещалось. Разумеется, была душевая с двумя душевыми кабинками и прачечная со стиральной машиной и огромным сушильным барабаном. Вход и выход не регламентировался, каждой жительнице выдавали два ключа - от двери "Дома" и от ворот, запирающих двор. Особо хочу подчеркнуть, что при этом никого не интересует, в какого Бога ты веришь и веришь ли вообще. Двери открыты всем, кто нуждается в помощи. Только изредка кто-нибудь из сотрудников напомнит о том, что в соседней церкви каждый день службы - там же регулярно проходят бесплатные концерты классической музыки. Могут ненароком объявить, что в клубе проводятся собрание религиозной общины или какое-нибудь другое мероприятие, после которого обычно предлагают кофе. Но никого не обязывают посещать все это.

 В день моего приезда меня встретил Урхо - Миша еще был на работе. Мы пешком дошли до общежития. Потом пришел Миша и познакомил меня с хозяйкой "Инкери коти", как он назывался по-фински, Лиисой. Она дала два ключа, показала "мою" комнату и для меня началась совсем новая жизнь. Меня немного обидело то, что мои мужчины сразу же покинули меня - я еще не знала, что двери их "дома" запираются. Осмотревшись я пошла прогуляться - благо белые ночи уже почти наступили. Окрестности - впослнедствии это оказалась торговая площадь под названием Хаканиеми - мне понравились. Скоро я узнала, что уборку в "Ингерманландском доме" производили сами жительницы в порядке очередности. Когда пришла моя очередь убираться, я так старалась, что пылесосила и в воскресенье. Но меня вежливо предупредили, что в святые дни работать нельзя.

 В конце недели приносили подносы с пирожными, а хлеб раздавали в вестибюле мужского общежития - его мне поставлял Урхо. Я начала обзаводиться хозяйством и готовить еду для моих мужчин. Как-то мы гуляли по рыночной площади в окрестностях президентского дворца. Тут я увидела, как артистично разделывается и филируется тушка лосося. Головы, хребет и прочие отходы также шли в продажу, но баснословно дешево. Меня это просто потрясло - Советской России я только однажды видела в продаже осетровые головы и то с большой очередью. Из лососевых голов я приготовила моим мужчинам роскошный рыбный суп, они были ошеломлены и довольны - без меня они изрядно изголодались.

 Но это все позже, а на другой день после приезда мы сразу пошли в бюро социальной помощи - этот день Миша специально оставил свободным от работы. Социальная сотрудница что-то спрашивала, я, естественно ничего не понимала, Миша заполнял какие-то бумаги, я их подписывала. В результате мы пошли в банк, где я с Мишиной помощью открыла счет. На него мне перевели сумму, которая должна обеспечить минимальный, по финским представлениям, уровень моей жизни. Правда, все полученные мною деньги тотчас были конфискованы - мои мужчины сказали мне, что денег мало, а я не умею с ними обращаться. Во время приема в бюро социальной помощи произошел мой первый конфуз. Я уже писала, что Миша месяц посещал языковые курсы. Тогда мне казалось, что этого вполне достаточно для прекрасного знания финского. Когда Миша разговаривал с сотрудницей бюро, у него произошла какая-то запинка. Но я в то время нисколько не сомневалась, что он говорит по-фински лучше, чем сами финны, а потому подумала, что это сотрудница что-то не так говорит, не так понимает и усмехнулась. Миша заметил эту усмешку и принял ее на свой счет, а потому, когда мы вышли на улицу, обрушил на меня всю силу своего гнева. Я ничего не понимала - ведь я усмехнулась по поводу непонятливой сотрудницы, почему Миша сердится. Я заплакала. Это было наше первое, но, увы, не последнее столкновение, произошедшее в то очень сложное для всех нас время адаптации к новой жизни. Но об этом я даже не хочу вспоминать.

 Несмотря на относительную комфортность моего существования, жизнь не казалась мне простой и безоблачной. Миша очень строго приказал мне изучать финский язык с помощью самоучителя. Целыми днями я сидела и с трудом выговаривала непривычные для меня сочетания гласных и согласных. А еще у меня были аудиокассеты с наговоренными словами, когда я убирала комнату, или готовила обед, то слушала и повторяла их. Необходимость каждую минуту переступать через себя, через свои желания и возможности очень угнтала меня. Особенно тоскливо и одиноко было после девяти, когда мои мужчины уходили в свое общежитие. В один из таких дней я отправилась искать квартиру Марины Росляковой. Пришла, а дверь подъезда уже закрыта и я не могу проникнуть внутрь. Но я не растерялась. Я дала номер телефона проходящей мимо женщине и попросила ее позвонить Марине. Сейчас не припомню, каким образом я ей все это разъяснила, но скоро Марина выглянула из окна, а протом и впустила меня в дом.

 Посещая различные официальные учреждения я поняла, для того, чтобы иметь возможность работать по специальности, следует легализовать диплом. Это очень не простое дело и на него обычно уходит несколько лет. А я тогда находилась уже в предпенсионном возрасте. Поэтому проблему легализации диплома я решила просто и однозначно - отрицательно. Уж не знаю, правильно ли я решила, или ошиблась... И вот войдя в квартиру Марины, я узнала, чего стоят произнесенные ее подругой Лиисой слова о том, что она уже работает рентгенологом. Я поняла, что Марина не только умный, чрезвычайно усидчивый и активный человек, но также то, что у нее огромная работоспособность, сила воли и упорство. Вся комната завалена историями болезни, учебниками, словарями и пособиями. Скажу, что в конце концов Марина легализовала диплом, Но чего ей это стоило! Сколько труда и сколько лет! Недели через две к Марине приехали муж и сын. Они перебрались жить в особняк Лиисы, который в то время пустовал.

 Однажды мне позвонила жена начальника моей хорошей ленинградской приятельницы с предложением встретиться. Она со своим мужем была здесь, в Хельсинки, в гостях у своей родственницы. В тот период оба они находились на перепутье и обдумывали, стоит ли им перебираться в Финляндию, или нет. Как я уже писала, решение подобного рода дается очень непросто, люди находились в смятении, у них бывает ощущение, как будто почва уходит у них из-под ног. Начальник моей подруги и его жена имели весьма жалкий и смятенный вид, жались друг к другу и очень волновались. Я еще подумала, что же это за начальник, если он так жалок и неуверен в себе! Через некоторое время при очередной поездке в Ленинград я встретилась со своей приятельницей. И она мне рассказала, что мы с мужем произвели на ее начальника совершенно ужасное впечатление своим напуганным и неприкаянным видом, мы выглядели несчастными и все время жались друг к другу...

 Как-то мы навестили Мишу на его рабочем месте. Павильон, где находилось помещение кухни имел веселенький и очень солнечный вид в связи с тем, что весь он состоял из одних окон. Мы ждали, когда Миша выйдет к нам, поговорили - у нас было какое-то дело - и пошли домой. Через несколько дней Мише от его работы предоставили двухкомнатную квартиру. Кто-то из его начальников увидел в окно нас, убедился, что к нему, действительно, приехали родители; кроме того, как я понимаю, на людей произвел впечатление наш жалкий и неприютный вид. В северной части Хельсинки была построена небольшая деревушка из двухэтажных домиков, поставленных в кружок. Туда нам предстояло перебраться. Как ни странно, я уже немного обросла багажом, и переезд занял некоторое время. Часть вещей нам перевезли Марина и ее муж Валерий на своей машине. Социальная служба выдала нам гарантийное письмо на основании которого мы получили минимум мебели и один комплект постельного белья.

 К этому времени я поступила на университетские курсы финского языка. За обучение также заплатила социальная служба. Когда я пришла записываться, мне сказалаи, что курсы организованы по типу "финский по-фински". Я пришла в ужас и заплакала - я ведь не знаю языка, как же я смогу учиться, если ничего не понимаю? Но впоследствии поняла, что это наиболее приемлемая форма изучения языков - ты постоянно слышишь живую речь. Так же я учила и английский. В результате, если сама не очень внятно произношу английские слова, то, по крайней мере, понимаю, что мне говорят.

 21 августа 1991 года, в день начала путча, Урхо проснулся в шесть часов утра и, как всегда, включил радиостанцию "Свобода". И тут он услышал о том, что произошло в России. Он стоически терпел до семи, а потом разбудил меня. Я пришла в ужас. Опять возвращаются советские времена? Что будет с нами, что будет с нашими близкими? Как жить дальше? Но больше всего меня волновал вопрос, на который я до сих пор не знаю ответа, почему путчисты хотели возвращения к временам владычества коммунистической партии и все вернуть на старые рельсы. Разве коммунисты не рулили уже семьдесят четыре года и разве не ясно всем на свете, к чему это привело? Зачем же начинать все сначала? Зачем повторять свои же ошибки? Тем не менее, и сейчас коммунистическая партия, уже России, обещает нам золотые горы, если она опять придет к власти.

 Но в тот день, в день путча, я терпела до восьми, а затем позвонила Марине и Валерию. Они также пришли в ужас и очень испугались. Приехали к нам. Мы смотрели телевизионные новости, обсуждали. У обоих наших мужчин, склонных к стенокардии, начались сердечные приступы. Мы начали поить их лекарствами. Так, с пузырьком сердечных капель, зажатым в кулаке, Валерий уехал от нас... Финское телевидение показывало Ельцина, взбирающегося на танк, у нас до сих пор хранится видеокассета с записанными событиями тех лет. Когда обстановка начали постепенно проясняться, у нас отлегло от сердца.

 Очень сложные отношения у всех, кто находился в Финляндии на таком же положении, как мы, были с консульским отделом нашего посольства. Несмотря на то, что в паспорте у меня стоял финский штамп с видом на жительство, просто так съездить в Россию я не могла. Следовало опять выстоять очередь в ОВИРЕ, чтобы снова получить разрешение на поездку за границу - таков порядок. Но имелся и другой вариант - можно было обратиться к консулу и и он, если найдет ваш резон достаточно убедительным, сделать в паспорте соответствующую отметку. Но причина должна быть достаточно веская. Как я уже писала, в Хельсинки я поехала в отпуск. У меня даже остались продукты в холодильнике. Надо было привести в порядок, если не все дела, то хотя бы самые неотложные. По стечению обстоятельств в консульство я отправилась просить визу именно в тот день, когда в Москве на площади Дзержинского без всякого пиетета свалили памятник железному Феликсу. В посольстве все были взвинчены и недружелюбны. Впрочем, тогда там всегда все имели крайне недружелюбный вид. Когда вошла в кабинет консула, я мысленно дала себе слово, что ни за что не буду плакать. Начала излагать свое дело, вспомнила и о пожилых и больных родителях, и о приступах стенокардии у мужа. Консул, взял мой паспорт, перелистал его и спросил весьма невинным тоном: "Вы какой страны гражданка?" - "Советского Союза". - "Вот именно! А это значит, что вы всегда без всяких препятствий можете вернуться в Советский Союз!" И вернул мне паспорт. Я заплакала.

 Тогда все посольские кэгэбэшники получали удовольствие только лишь от того, что запрещали, отказывали и тем самым доводили до слез или до вспышек ярости. Это уже позднее они поняли, что из наших нужд можно извлекать выгоду, и немалую. Вот тогда они стали с нашего брата брать деньги, валюту, за все без исключения, скажем могли взять на почтовые расходы до ста евро и тянуть ваше дело полгода. Зато теперь можно получить от них все, что угодно за соответствующую, вернее, совсем не за соответствующую плату.

 Тогда же я поехала в Россию без разрешения вернуться обратно, брошенная на волю чиновников ОВИРА. Что касается чиновниц ОВИРА, то это были на редкость грубые бабы. Причем мы имели возможности проследить все этапы их эволюции. Начинали они свою деятельность неухоженными, занюханными с пятнами пота вокруг подмышек особами. Но очень скоро превращались в роскошных дам, с вычурными прическами и в шикарных туалетах. Единственное, что в них не менялось, так это грубость. В тот приезд я долго не могла добиться визы. Кто-то посоветовал мне пойти к начальнице. Начальница, Выборгского ОВИРА даже не допустила меня в свой кабинет. Увидев меня, она вскочила со своего места, подбежала ко мне, стоящей в дверях, и с криками начала выдавливать меня из кабинета. И вот тут я опять заплакала. Наблюдавшая все это другая сотрудница видимо все-таки сжалилась надо мною. Воскликнув: "И что это вам надо так срочно ехать, помираете, что ли?" Она взяла у меня паспорт и дня через два поставила визу. И на том спасибо. Единственный посольский чиновник, который, по крайней мере к нам, отнесся по человечески, был консул Шепутько (прошу прощения, уважаемый консул, что не запомнила Вашего имени), но он проработал там не долго.

 О том, как мы вживались в новую жизнь, о наших горестях и радостях, о том, что с нами произошло, и что не смогло произойти, я написала во множестве рассказов.
21.06.2007

БИОГРАФИЯ

Я всю жизнь прожила в Ленинграде. Врач, кандидат медицинских наук. Работала научным сотрудником в одном из ведущих научных медицинских учреждений, писала научные статьи и книги, которых набралось более сотни. В 1991 с семьей переехала в Хельсинки. Печаталась в альманахе «Иные берега» и малотиражной газете «YHDESSÄ».

○○○

Случалось ли вам когда-нибудь отрешиться от мелочей повседневности, подняться над ними и посмотреть на себя и на свое прошлое не то, чтобы со стороны, а как бы из другого мира? Когда человека приговаривают к болезни и страданиям, создается впечатление, что вот сейчас тебе удастся заглянуть за границы дозволенного и чуть-чуть узнать о том, что там, в мире Вечности. Вот тогда и начинаешь понимать, что главное, а о чем и вспоминать не стоит. Тогда каждый день воспринимается, как подарок судьбы и хочется смотреть на солнце, радоваться цветам, быть в восторге от каждого утра, оттого, что проснулся и весь мир улыбается тебе. Автор надеется, что своими рассказами ему удастся передать хоть частичку этого необычного ощущения читателям.

КНИГИ

♦ ЧЕЛОВЕК, УТРАТИВШИЙ НАДЕЖДУ. БИОГРАФИЯ ПОЭТА ВАДИМА ГАРДНЕРА, РАССКАЗАННАЯ ИМ САМИМ, 2008г.



♦ ЗАПИСКИ ДАМЫ ЭЛЕГАНТНОГО ВОЗРАСТА, 2009г.