Тойво РЯННЕЛЬ

ПОРОГИ  КАТАНГИ



   

Настал час, когда мы были готовы к отплытию. Это был ранний час, с росой и туманом, бледным серебристым солнцем в вихрастых кронах кедров. Все жители вышли нас провожать. Федосья Алексеевна красной ладонью подбирает уместную в эту минуту слезу. Мы ступаем на шаткий плот, отвязываемся, хватаем весла, отталкиваемся от берега. В рассветную тишину тайги врывается нестройный салют. Потом еще и еще. Стреляют Петр, Михаил и Григорий. Анатолий отвечает дуплетом из двустволки.
Не успела осесть на сердце сладкая горечь торжественных минут, как нахлынули самые прозаические заботы. Сломалось одно боковое весло моей конструкции. Сильно оседает корма, пришлось выбросить камни и дерн - приготовленную платформу для костра, чтобы на ходу варить чай и тушить глухаря на медленном огне. Плывем мы в зеленой траншее, опасаемся прижимов к береговым заломам, с трудом обходим свалившиеся во время оползней деревья. Течение нормальное, где можно, помогаем веслами Катанге нести наш плот. Намечаем ночевку при впадении Ухани в Катангу. Охотники говорили, что это место находится в двадцати восьми километрах от поселка. Плывем весь световой день, а Ухани все нет. Выходит, неважная скорость у нашего плота.
    Ночуем в еловом лесу под звездным небом. Это я и Володя. Остальные спят в палатке. Еще до рассвета мы тихонько отталкиваем плот, плывем по туманной реке в надежде встретить лося. Он выходит из еловых дебрей в утренних сумерках, забредает в воду, успокаивается и спит стоя, пока солнце не зависнет к полудню и пауты не атакуют его. Есть такой момент утром, когда сгущается туман перед тем, вознестись незаметно к вершинам пихт и елей. Так вот, в этой белесой мути мы чуть не наехали на лося. Он стоял почти по брюхо в воде на фоне выворотня и темного леса. Его слегка обрисовывал по контуру верхний свет, что давало повод для веселого сравнения: коряга, похожая на сохатого. Так как у меня всегда под рукой спиннинг, я метнул блесну под корягу, может, окажется там щука. И - чудо! Коряга взбрыкнула и в два прыжка махнула в темную чащу. Володя схватился за живот и согнулся от восторга, обнял мой холодный кулак и продолжал трястись в беззвучном приступе смеха. Нам лось не нужен, и даже хорошо, что мы его прозевали, но все же это - тихий позор.
    Проходим впадение Ухани. Это темная невеселая река подходит к Катанге, так и не сумев сбросить с себя глухих завалов. На ней сомкнулись вершины гигантских пихт и редких черно-серых берез. Мхи и лишайники покрывают не только умершие, но и живые деревья. Здесь господствует серый цвет сотен оттенков, и деревья стоят, как бы в серых чулках, на печальном параде - грязная паводковая вода оставила память о себе и бурной весне.

ВСЕ  НАВЕРХ!

   Что мы знаем о Катанге? Почти ничего. Охотники говорили, что в ста сорока километрах от Илимской конторы находится Кирьяновская контора. За ней начинаются пороги. Может быть, старик Козлов знает? Он здесь где-то в своих владениях. Михаил и Гриша нас заверили, что мы обязательно его встретим.
    После обеда мы действительно встретили старого охотника. Он с интересом осмотрел плот. Мы рассказали о нашем плане, о наших сомнениях, на все вопросы получили ясные ответы. В Кирьяновской конторе никого нет. Пороги в сорока километрах от зимовья ниже по течению. На резиновом плоту мы не утонем. Самый трудный - первый порог. Его длина сорок километров. Старик сощурил глаза и добавил:
-Однако все семьдесят будет. И еще два серьезных порога - Ченгом и Угаян, а между ними - тиховодья, на десятки километров почти нет течения. Скучновато будет. Не поругаетесь, однако?
И как бы желая нас утешить нас, добавил:
-Там, за порогами люди живут, весной пароходы приходят. А как с харчами у вас?
Мы сказали, что все у нас есть, Федосья Алексеевна и охотники продали нам муки, крупы, махорки и соли. Патроны есть, бредень, удочки. Возник еще один, пожалуй самый главный вопрос: как часто туда, за пороги плавают?
-Редко, однако.
После Гражданской войны плавал сын купца Кирьянова, а после Отечественной войны - иркутские геологи. Утонули они или нет, он не слышал и не встречал их больше в этих местах.
- Эх, ребята, веселая у вас работа! Ни пуха, ни пера! Напишите, ежели живы будете.
Он пошел вверх по Катанге, размахивая веслом, мы - вниз, тихо и молча. Молчим час и еще вечность. Проплывают мимо крутые берега, поросшие черной тайгой, иногда она, угрюмая, расступается, радуя нас кочковатыми полянами, поросшие белоголовником и медвежьей дудкой. Нужна какая-то разрядка, хоть бы медведь вышел…
Прошу пристать к берегу. Дело в том, что над водой наклонилась гигантская ель. Ее вершина достает дальше середины реки, а противоположный берег забит заломом. Под вершиной можно пройти, но мачту придется срубить.
-Не пойдет! Рубить мачту не будем! Не можем мы склонить наш вымпел. Срубить вершину ели!
Володя и Гена раздеваются до плавок, бегут, как тарзаны, по наклонному дереву. Срубить раскачивающуюся ель, оказывается, трудно, но самое трудное будет, когда рухнет в воду семиметровая вершина с ветвями и шишками. Ель тряхнет спиной, попытается сбросить ребят в воду, и в этот момент топор нужно выбросить на берег, с топором в руках в воду падать нельзя! Мы с Анатолием наводим объективы на ель, последний взмах топора - и вершина плавно качнулась вниз, летит на берег топор, летят вверх наши парни. Я нажимаю на кнопку спуска "Зоркого" - нет ребят. Проходит как раз столько времени, за которое можно черт знает, о чем подумать, - и вынырнули лоснящиеся головы у нашего берега. Хороша была разрядка, можно плыть дальше.
Среди многих моих снимков есть один, который обычно не заинтересовано перекладывают или рассматривают, не понимая, как иранскую миниатюру. На снимке - река, кусок берега и высокие деревья. На фоне леса почему-то висят в воздухе голые парни. Непонятно!
На рассвете следующего дня проходим устье Мары. Это - шестьдесят километров. Река петляет без всяких на то причин, словно заблудившийся в тайге путник, и мы готовы поспорить, что в этих местах Катанга в два раза длиннее той Катанги, которая обозначена на карте. Странная здесь тайга. Не слышно птичьих голосов, иногда бесшумно пролетит сова в серых непроглядных сумерках. Начеку рулевые, свободные от вахты могут спать или писать стихи. Можно рисовать друг друга. Можно молчать и думать.
- Гена, отбей корму, - просит Володя. - В какую пойдем?
Это значит, в какую протоку пойдем. В правую - она кажется более полноводной. Через несколько минут вопрос повторяется. Правая протока, в которую мы вошли, разделилась еще на два рукава. Выбираем опять правую, - густой черемуховый подлесок выпирает на берега из черного леса, и иногда мы плывем в зеленом узорном туннеле.
-Налево, к берегу!
Вот оно, оказывается, что меня угнетало - залом! Во всю протоку - серый, искореженный. Может, поднять плот вверх по течению и попытаться пройти по средней протоке? Этот вариант отклоняется: берег совершенно непроходим для бечевой, а на веслах плот не поднять. Да и чиста ли средняя протока? Гена, ломая кусты, лезет в тайгу по направлению к средней протоке. Достаем пилу и топоры. Володе поручается изучить залом и внести предложение, с чего начать. Все могут вносить предложения, никто не станет подавлять инициативу. Возвращается Гена. На той протоке тоже залом и еще сполз участок берега вместе с деревьями. Будем разбирать этот, - другого выхода нет. Страшно начинать эту работу. Решаем прорубить в заломе проход как раз в ширину плота. До отупения пилим стволы пихт, перерубаем березы, растаскиваем половинки мертвых колодин. Липкий пот заливает глаза. Я даже не знаю, надо спешить или не надо. Раз уже взяли такой темп, - выходит, он чем-то вызван, может, страхом перед неизвестностью. Вскоре я прихожу к выводу, что вынужденный тяжелый труд обретает черты азартной игры. Часа через два нам уже кажется, что нет на свете более мужественной игры, чем крушить залом. Но я понес непоправимую потерю: выпустил из рук топор и он ускользнул под залом. Глубина здесь метра три или четыре. Хороший был топор. Остались два, что похуже. Даю запоздалый совет другим: взять топоры на страховые лини, привязанные к руке. Володя хотел что-то сострить по этому поводу, но передумал. Ухмыляется в свою козлиную бородку, - может, вспомнил частушку про плавающий топор. Ничего смешного тут нет. Наваливаемся еще и еще, и сколько ни сопротивляется залом, но все же дрогнул. У левого берега протаскиваем наш плот на свободное течение, прощаемся с заломом, как с достойным соперником. Никто не выругался.
До устья Чулы было еще два залома, но это уже на следующий день. Первый мы разобрали на свежие силы довольно-таки весело и быстро: ко второму боялись подойти - до того выглядел он неприятным. Мы причалили плот недалеко от залома, вышли на берег и нехотя принялись есть кислую красную смородину, даже смотреть не хотелось на эту хаотическую громаду… Не выдержали нервы у Володи. С топором в руке он долго изучает это качающееся кладбище деревьев, постукивает обушком по стволам, балансируя худыми бедрами, забирается на гребень завала, заглядывает в темные оконца воды между бревен, бубнит какие-то заклинания, потом как-то неожиданно весело запевает:

Улеглась моя былая рана,
Пьяный бред не гложет сердца мне,
Синими цветами Тегерана
Я лечу их нынче в чайхане…

Значит, не так все страшно, значит, видится Володе скорая победа.
-Не стесняйтесь, приглашает он нас.
Чем-то он похож на неоперившегося Мефистофеля, только не с орлиным, а утиным носом. Руководил он работой лихо, с прибаутками, и работа свершалась так естественно и гладко, словно мы всю жизнь только и делали, что расчищали захламленные таежные реки. Может быть, Володя немного играл, но играл в хорошую игру - он поднимал нас в атаку.

Залом оказался сложным, деревья держались друг друга под напором реки, не хотели разъединяться, но и этот залом, похожий на обстрелянную из пушки баррикаду, мы разобрали и пошли дальше. Володя спрашивал, нельзя ли еще одну такую игрушку заказать под ужин, но заломов больше не было.
При впадении Чулы Катанга заметно увеличилась. В середине реки с плота мы с трудом закидываем блесну в прибрежные ямы. У щуки, наверное, каникулы, не берет блесну, отвергает живца, и нам приходится утрами раздеваться и лезть в холодную воду с бреднем. Иногда нам удается загнать зубастую хозяйку Катанги в мотню бредня, но на эту забаву нам жаль тратить время.
Осталась последняя коврига испеченного Гришей мягкого хлеба. Если дотянем до Кирьяновской конторы, да нормально выспимся в зимовье на нарах, то испечем гору пресных лепешек. А если удастся поймать крупную щуку - быть пирогу! Это все будет завтра. Сегодня на ночевку станем раньше. Тайга здесь относительно сухая, на высоком берегу красуется охотничья избушка. Разведка доложила, что печь исправна, есть нары, под нарами - сухие дрова, на полке спички и соль. На потолке подвешены два мешка - муки и крупы, как и положено в настоящем сибирском зимовье. Для разнообразия надо побродить в тайге. Спокойно поискать молодых рябчиков. Далеко уходить не нужно. Перед ужином прогремят два выстрела - это сигнал: все должны вернуться.
Но не проходит и часа, как возвращаются охотники. Жалуются, что одолевает комар, лезет под одежду мошка, жалит невидимый мокрец. Анатолий добыл капалуху. Поставили тушиться на завтрак. А пока будем есть гречневую кашу с оленьим мясом горячего копчения. На последний мягкий хлеб устанавливаем норму.
В нашем быту много внешних раздражителей и самый веский среди них - это комар. От комара больше всех страдает Юра. У него нет выработанного иммунитета от комариного яда. Сейчас он курит одну самокрутку за другой, отмахивается. Репудиновая мазь не подходит для его кожи - он весь в волдырях. Своими ощущениями он делится вслух. Вначале это вызывает сочувствие, а потом, со временем, раздражение. Юра откровенен, ему трудно, он медленно постигает премудрости таежного быта, но - он хочет научиться, не стесняется спросить, как нужно поступить, что сделать. Я уверен, что через месяц-другой он привыкнет к походному комфорту, не будет пухнуть от укусов мошкары и все научится делать. Анатолий же считает, что Юра прикидывается дурачком, что его устраивает роль наивного незнайки, и он пытается из Юры "сделать человека". Но этот метод не только Юре - и нам надоел. Анатолий это понимает, но не может он преодолеть себя. И это делает его достойным сожаления. Получается как-то нехорошо: он взял в поход все свое туристическое снаряжение: и палатку, и топор, и винтовку, и ружье, и две фотокамеры - пользуйтесь. И денег он внес в общую кассу больше других, - это я знаю точно, потому что был казначеем, а вот, неблагодарные, не любят его у нас на плоту, хоть плачь.
Еще когда строили плот, хотел оставить отряд Юра. Собрался уходить по таежной тропе на Нижне-Илимск. Не отпустили, уговорили. Теперь на отдельном плоту собирается плыть Анатолий. Не отпускаем. И вот у костра, после каши и чая, я сделал заявление:
-Наш плот не каторга, наш отряд не плен - каждый, кто хочет, может уйти, но - после того, как пройдем пороги и придем в населенный пункт, где есть рация и представители власти. Готов освободить любого от общих работ, если непосильно и тягостно, только не стоните, не ворчите, не дуйтесь, не навязывайте свое безволье и нетерпимость другим. Может случиться непредвиденное, и мы будем очень нужны друг другу. Мир на всей земле и на нашем плоту! Аминь!
Все время нас давит разный гнус, а сегодня он какой-то особенный. Спать будем в палатке на плоту. Дымящимися головешками гоним из палатки основную массу комаров, остальных добиваем полотенцами. Намазываемся димитилфтолатом, надеваем сетки, зашнуровываем палатку, засыпаем и ничего не чувствуем. Нас укачивают мелкие волны Катанги и легкий, как шепот, ночной дождь.
Первым просыпаюсь я, открываю палатку - в нашу душную берлогу врывается первый луч солнца. Расталкиваю ребят, - смотрите! Весь готический потолок палатки усеян отдыхающими, налитыми кровью комарами. Провожу рукой по комариному бархату, - и на брезентовой основе появляются густые бусинки крови. Делаем сложный подсчет, оцениваем содержимое брюшка одного комара, считаем количество комаров на одном квадратном дециметре поверхности потолка палатки, и выходит, что каждый из нас кормит за ночь более четырех тысяч комаров. Невероятно! И теряет всего-навсего восемь кубических сантиметров крови - это объем среднего шприца. Чтобы восстановить эту физиологическую потерю, мы должны съедать в день по триста граммов свежего мяса, по килограмму рыбы, по тридцать граммов сахара, по пятьдесят граммов растительного масла. Гена сообщает, что у нас осталось две бутылки хлопкового масла. Сахара нет. Рыбу нужно ловить - или по одной большой щуке в день, или полведра сорожек, вяленое мясо есть, мука - тоже. Имея в жилах около трех литров крови, мы все же надеемся не умереть от комаров. Юра говорит, что кровь восстанавливается за счет внутренних ресурсов организма, важно, чтобы хорошо работала селезенка. А это значит, чтобы никто ни у кого не сидел в печенках. Известно, что никто еще не умирал от хорошего настроения. Договорились относиться друг к другу нежно. Будем стараться делать для ближнего больше и лучше, чем для себя. И, глядишь, у нас будет в избытке и материальная база, и удивительное состояние духовной потребности посвящать друг другу стихи. Или не так? Нет, так! Если только мы не подонки…
Для перемены обстановки день выдался ясный и ласковый. Над водой - ни одного комара, летают лишь кулики с веселым переливчатым посвистом. Плот идет ровно и быстро. На перекатах видим убегающее каменистое дно. Скорость - четыре километра в час. С заломами покончено. Хорошо. Володя хлещет капроновой струной спиннинга про серебряной спине Катанги. Давай, вези, Катанга! Давай течение! Подари нам щуку! У края травы кто-то хватанул блесну, Володя подсек и закрутил катушку.
- Не расслабляй, волоки, - советует Юра.
- Бери ружье, - советую я Анатолию.
Щука оказалась средняя. А дневная норма - по килограмму рыбы на каждого. Сейчас позавтракаем на ходу. Капалуха подогрета, чай заварен - красота!
После чая загорали; река сама ведет плот, такая умница. Можно бы немного помахать боковыми веслами, подбавить скорость. Левый берег становится песчано-каменистым, над обрывом появились сосны, дальний горизонт обозначился горбатым силуэтом синей возвышенности - это и есть конец ровной верхней террасы водораздельного плоскогорья. Дальше, по-видимому, последует ступенчатый каньон в горизонтально залегающих траппах - обещанные пороги. Наконец-то будет настоящее дело.
В левобережном обрыве наметилось что-то волнующее. Да это же тропа, человеческая тропа. Причаливаем. На вершине сосны - крест. Что это за знак? Ребята идут на разведку. Через пять минут докладывают: зимовье и амбар под одной крышей. Закрыто все от зверей, для человека все открыто. Рядом в тайге - маленькая часовня в неожиданно хорошем состоянии: даже икона цела, стены чистые, без единой паутины, золотистые бревна светятся, как новые, хотя этот святой теремок построен людьми купца Кирьянова давно. Вот что значит сухое место. Крест можно было бы не переставлять на сосну. Все-таки это архитектурный памятник - пусть вдали от туристских дорог, но сработан он добротно и чисто, как бы слиток присутствия человека в ровном гуле вековых сосен на пьедестале серебристого мха и гирлянд брусничника… В Катанге довольно быстрое течение. Перед порогом должно быть тиховодье, значит, до порога еще далеко. Погода хорошая, заночуем у порога, проведем береговую разведку, переупакуем вещи, проверим крепление камер, сделаем запасные греби.
Ребята просят разрешения взять муки в складе, чтобы в зимовье испечь лепешки, кто знает, когда еще плиту встретим. Оставляем записку охотникам, которые придут сюда с первым снегом, что взяли ведро муки и немного медвежьего мяса. Обедать будем на ходу. Лепешки выпечем вечером в золе под костром.


В П Е Р Е Д,  К  П О Р О Г У!

   За пройденный нелегкий путь мы испытывали себя на выносливость, на терпеливость, на самообладание, на доброту к ближнему, точнее - на товарищество. Теперь нам предстоят те же испытания, умноженные на риск и мужество. Предстоит игра с опасностью, где мы выбрали себе безжалостного партнера. Он будет бить без всяких правил, а мы можем только увертываться. Порог не простит нам ни одной ошибки. Стоит только споткнуться - захлестнет темной волной, ударит грудью о камень, и если ты уже мертв, не можешь встать, все равно будет бесноваться над тобой, вечно и равнодушно…
Для этой встречи с порогом мы шли по тайге за оленями, рубили черные завалы, утверждали себя, и теперь машем тяжелыми веслами, торопим плот, торопим себя. Для кого-то из нас это, может быть, последний порог. Кто-то сломается, и не будет искать встреч с новыми белопенными опасностями. Кто-то выйдет победителем, обновленный гордым чувством собственного достоинства. Но все это, как говорится, эмоции. Общие слова. Анализ положения и возможные события я прикидываю всегда с худшего варианта. Когда войдем в пороги, размышлять будет некогда. Есть у нас в Сибири поговорка: договариваться нужно на берегу. Вот и договариваюсь, как быть, если нас раскатает в первом же пороге? Как будем добираться до Чемдальска? Четыреста километров по тайге идти скучновато, а как построить новый плот, если мы хозяйство утопим: и ружья, и топоры, и пилу, и муку, и соль? И выходит так, что нам нельзя переворачиваться, утонуть никто не имеет права - мы все нужны в работе: два экипажа и один запасной рулевой - мы все нужны в работе, в веселой и жестокой беспроигрышной игре. Шум порога отличается от шума тайги более ровным и постоянным гулом. Его мы узнали сразу, когда ветер повернул в нашу сторону.
Смотрим вперед, работаем боковыми веслами. И когда над гладью реки запрыгали фонтаны, словно кто-то ниже водослива спугнул лебедей, мы причаливаем к левому берегу, ставим палатку, собираем дрова. На первую разведку хочу сходить один, спокойно обдумать свой вариант прохождения первых каскадов. Если повторная общая разведка примет мой вариант - значит, все правильно.
   Первый слив порога меня разочаровал: порог начинается пологим водопадом, дальше довольно извилистая главная струя, но никаких щеток из камней нет. Маневры нашего плота могут хорошо вписаться в схему препятствий. Потом река шарахается влево, прямо в скалу, но сила течения не так уж велика, километров десять в час - сумеем отбиться, а если удариться левым боком о камни, на такой скорости это не опасно. Дальше идет крутой поворот вправо - река беснуется в хаотическом нагромождении камней. Поднимаюсь на скалу, рисую в блокноте основные препятствия и кривую фарватера. Завтра проверю, запомнил ли я эту схему. Лучше дважды хорошо провести разведку, чем один раз плохо пройти.
Я возвращаюсь немного размагниченный, дело наше правое. Вопрос о том, как поведет себя плот? Относительно гибкий, повинуется ли он в нужный момент ударам греблей?
Теперь дело за горячей золой, углями и лепешками, которые Анатолий передал мне в виде полуфабрикатов. Пока я буду шефствовать над стряпней, ребята сбегают к порогу. Возвращаются они через час, когда испеклась первая партия лепешек. Настроение у всех слегка возвышенное. Высказывается сожаление, что нет второго плота: обидно по такому кипящему веселью кому-то ехать пассажиром. Я не согласен с этим. В длинном пороге нужен обязательно дублирующий состав, даже на тот случай, если нужно подать новую гребь вместо сломавшейся носовой, или дружно оттолкнуться от скалы длинными шестами, если кормовая гребь не в силах отбить плот.
Послушать рассказы о сибирских порогах - можно подумать, что каждый рассказчик по-своему хочет одурачить или ошарашить слушателя. Дело в том, что уровень воды в сибирских реках очень быстро меняется. Одни пороги труднопроходимы в паводковую июньскую коренную воду и не представляют опасности в августе. И снова непроходимы в сентябре, вначале из-за очень низкой воды, а после дождей, что одолевают во время уборки хлеба, река снова набирает силу. Есть пороги спокойные в осенний паводок, а летом эта белая клыкастая пасть готова проглотить не только лодку, но и разметать тяжелый плот.
   Мы идем в период малой августовской воды и не знаем, в каком пороге нам будет легко, в каком будем выкладываться до последних сил. И еще придется решать один деликатный вопрос. Выдать или не выдать каждому индивидуальный полиэтиленовый пакет с тремя сухарями и кусочком сала - аварийный суточный паек.
Анатолий и Володя изготовили новые еловые греби. Старые пойдут в запас. Юра и Гена упаковывают все наше имущество в палатку с резиновым дном, а этот сверток в свою очередь завертывается в хлорвиниловый брезент, получается водонепроницаемый непотопляемый тюк, который мы привязываем к раме плота. Даже если перевернется плот, вещи у нас не разбегутся.
В первом пороге мы с Анатолием поведем плот вдвоем. Ребята с ружьями и фотоаппаратами уйдут вперед, выберут высокое место, чтобы сфотографировать плот и заодно посмотреть, как маневрирует он в струях и бурунах порога.
   6 августа, 15 часов. Ребята ушли, обходят порог по скале, лезут по зарослям акации, шиповника, ольхи. Мы ждем, когда они доберутся до удобного места, чтобы увековечить начало нашего гигантского водного слалома, отталкиваем плот на течение и отрабатываем на основную струю потока, по которой войдем в водослив порога и нырнем вниз по пологому серебристому эскалатору. Бревенчатый плот в таких местах зарывается, а наш резиновый - нет, его гибкий нос выпирает из воды. Бью влево от черных камней - и еще плавный прыжок вниз. Теперь слева черная щетка камней. Вода, закипая, пролетает куда-то меж камней, ударяясь в скалу, нам же нужно поперек течения резко уйти вправо. Бью сильно дважды, Анатолий без команды оценивает обстановку и действует правильно. Впереди узкий с левым поворотом водослив. Я бью гребью и посылаю нос плота вправо. И тут же Анатолий сильно отправляет корму плота вправо. Таким маневром мы обошли прижимной камень перед водосливом и летим вместе со струей к левобережной скале. Я легко отбиваю нос от нависшей скалы, так как Анатолий срабатывает корму влево, и теперь мы оба вместе бросаем плот вправо к следующему трамплину. Краешком глаза вижу на скале наших фотографов. При первой же возможности пристаем, чтобы забрать ребят. Нельзя вдвоем переживать эту крылатую радость, которая принадлежит всем. Те, кому сверху было видно все, высоко оценивают ходовые качества нашего плота в пороге.
-На таком плоту можно вальс в пороге танцевать, - говорит Юра.
Вот и отлично. Впереди пляшут крупные волны. Здесь мы испытываем плот на полную нагрузку. Но вначале надо сделать небольшую разведку. По характеру местности вижу, что водопада, возможно, не будет но падение реки довольно сильное. Отправляем в разведку Володю и Гену. Полчаса - вперед, полчаса - назад. Мы развязываем тюк, прячем рюкзак и ружья. Фотоаппараты остаются у каждого на шее, будь что будет, а снимать надо. Я раздаю ребятам аварийные пакеты, но они меня не поняли, открыли пакеты и съели сало, а сухари стали размачивать в реке. Это даже хорошо. Значит, никто не думает догонять плот по берегу или загорать на камне среди порога, смытый с плота. Вообще неплохо бы и закусить. Кипятим чай. Приходят ребята. Володе было дано задание не обращать внимания на отдельные препятствия - их все равно не запомнить, но выяснить общий характер строения порога, периодичность водосливов. Я не вижу на лицах ребят ни особого восторга, ни тревоги.
- Слушаем!
- Прошли километра полтора. Примерно через пятьдесят-сто метров водосливы, довольно крутые. С боков они непроходимы. Много больших камней. Есть и под водосливами большие камни, но как-нибудь увернемся. Главная струя мечется из стороны в сторону, но проследить ее можно, если действовать по-шустрому. Наклон падения реки постоянно увеличивается: думаю, что больших водопадов не будет. Судя по местности - порог длинный. Горы заходят одна на другую крутыми склонами. Равнины пока не намечается, конца порогу - тоже. Полная разведка невозможна. Все!
- Спасибо. Все за стол, через десять минут выходим.
 nbsp; Расступились облака, показалось солнце - это хорошо. Сине-белый порог лучше просматривается, чем серебристо-коричневый. На передней греби пойдет Володя. Я иду у него дублером и консультантом. У меня под рукой запасная гребь. На кормовой греби Анатолий. Дублер - Гена. Юре отведено место на самой середине плота на вьюке. Он может фотографировать, он может молча любоваться пейзажем, он может держаться за веревки на вышке, но по моей команде он должен, как штык, включиться в любую операцию. Он главный дублер.
- Все ясно? По местам! Левым боковым оттолкнуться! Греби занять места! Выводи нос! Отбей корму… Так, внимание!
Это были общие команды. Теперь команды на корму будет давать нос. Володя - Анатолию. "Держись в середине!" - это значит, что надо держаться на гребне самого большого стрежневого вала. Река мелкая, если даже заденем камень, волна подымет, вынесет.
- Лево! - кричит Володя на корму, а сам кидает нос вправо, и тут же плот бросается влево, а дальше, как на качелях - нос плавно проваливается вниз, немного закладывает дыхание, тут же два резких толчка снизу - это нас выталкивает с камня какая-то подводная сила. А потом снова и снова бросок вниз - и точно нас кто-то взял на буксир и потащил сквозь буруны. Плот зарывается носом, пена и брызги летят мне в очки, Юре за воротник и Гене на рыжую бороду. Надо было очки прихватить на резинку - и Володе и мне.
- Бей влево! Сильно! Еще! Бей вправо, еще немного!
    Мы на секунду, нет, на десятую долю секунды повисли на краю обрыва, а налетевшая волна бросает нас вниз в толчею крутых волн.
- Бей влево! - кричит Володя.
- Нос влево! - командую я уже для Володи, и вместе с ним наваливаюсь на гребь.
Удар снизу резкий, и кто-то сильный гигантским пальцем пересчитывает ребра наших камер. Корму плота резко бросает влево - это Анатолий исполняет какой-то маневр. Володя, отскочив на левый угол плота, надрывно рвет гребь на себя, - и мы освобождаемся от чего-то цепкого, легко покачиваясь, летим вниз по завихренной, словно оживший золотой штопор, крутящейся волне. Справа в другой струе, пытаясь нас обогнать, зарываясь носом, закидывая пену на блестящую спину, спешит бревно. Бог в небе, Вовка, это же наш киль! Оглядываюсь на Анатолия и Гену, - они тоже узнали своими руками сотворенный осиновый киль плота.
- Лево! - кричит Володя. - Право, отдай нос!
    Как нелепо и бессмысленно все это звучало бы в магнитофонной записи. А мы летим по белым и синим волнам, обгоняя табуны и вереницы камней. Теперь река поворачивает влево, огибая развалины невероятного замка. Каменные россыпи, стекающие к реке с двух сторон, теснят русло, и река превращается в водоскат, где уже не видно ни одного камня, а только прыгает и взрывается фонтанами золотая пена. Мы летим против солнца, вздрагивают от ударов боковые балансирные бревна. Сомневаюсь, чтобы Володя что-нибудь видел в этом диком хаосе, но главную струю он чувствует верно, и частыми ударами греби то вправо, то влево, удерживает плот на извивающемся гребне вала.
    Теперь мы огибаем гору уже с другой стороны и пересекаем по желтой пене синие тени каменных колоколен, идолов и монахов, пока не залетаем в тень высокой горы. По крутому склону падают каменистые русла высохших рек, горная тундра свисает разноцветными языками с плеч вздыбленных каменных быков и разрушающихся утесов; а мы несемся мимо и, возможно, больше никогда не увидим вот эту терзающую душу красоту.
    И снова каменные россыпи сжимают реку так, что она пытается выплеснуться из неудобного русла, горбится и бьется головой и хвостом о полированные выступы скал. Страх щекочет сердце холодком: что-то будет! И действительно, за крутым водосливом вся главная струя бьет в огромный валун по середине реки.
- Все влево!
И плот, боком преодолевая сопротивление волны, пролетает мимо обглоданного льдами бурого камня. Мы прошли буквально в трех сантиметрах от сокрушительного удара; невольно оглядываюсь, и вижу на камне удивленного филина. Что за чертовщина, его же не было, когда мы сверху подходили к камню. Видимо, решил разглядеть нас поближе, слетел с вершины пихты, сделал круг над нашим плотом и сел, на камень. Все так просто, а я думаю, откуда он взялся. У Вали сегодня день рождения, сейчас она ведет Генку за руку домой из садика и мысленно ругает меня. Это я знаю точно. Но мне неоткуда послать телеграмму.
- Бей влево!
    И нарастает скорость, и нам уже некогда рассматривать разрушенные алтари эвенкийских богов. Сейчас Валя открывает ключом дверь, подводит Генку к зеленой карте Сибири, ищет извилистую вершину Подкаменной Тунгуски, но точно показать место, где мы летим по волнам, она не может. А я их вижу отчетливо - маленьких на фоне большой карты.
    Впереди временами взлетает косое крыло волны, - значит, там камень. - Гена, бей вправо, сильнее!
Оглядывается Володя, - думает, что я обалдел от красоты.
- Еще раз!
    И эхо отзывается далеко-далеко в других горах, и на другой реке парнишка, похожий на меня, крушит тяжелой гребью золотые волны, бегло оглядывается и никак не поймет, откуда донеслась моя команда. Это я на полсекунды заглянул в свое будущее и увидел сына на солнечной реке. Тревожно и сладостно щемит горло. А река летит, вся в пене, пытается нас обогнать, но это не получается. Волны остаются за кормой, рассыпаются, а мы нагоняем все новые и новые табуны диких белогривых волн, давим и подминаем их под себя, а они пытаются сбросить нашу тяжесть, кидают нас вперед на гривы и плечи новых валов. Надо бы сменить Володю, он весь - как река: прыткий, пестрый от пены, парной. Я пытаюсь завладеть гребью, но он посмотрел на меня откуда-то издалека, из прекрасного мира вдохновения, и я не решился прервать его полет. Оглядываюсь назад. Ребята смотрят поверх меня в даль реки: что там, за голубой горой, за белым поворотом? "Что там?" - и мы так просто с полета заглядываем за край голубой горы и снова ловим глазами убегающий горизонт. "Что там?" - спрашиваем мы старшего брата, бежим за край поля за перелесок и еще за перелесок - сказка помогает нам обрести волшебные сапоги, которые помогут нам догнать горизонт и мечту.
    Сейчас мне кажется, что я снова маленький и на мне те самые ботинки из сказки, и я успеваю заглянуть за поворот реки до того, как наш плот обогнет скалистый отрог горы. Я снова маленький, но я владею опытом своего уже прожитого будущего, я владею невероятной силой мудрых книг, из которых узнал, что можно заглянуть в будущее и обязательно вернуться назад в сегодня. Теоретик сказал, что если пуля вылетает из ствола выше скорости света, то она достигнет цели раньше, чем прогремит выстрел. Моя мысль быстрее света, и я маленький, но уже в дальней дали у цели, и мне большому остается исполнить свой уже состоявшийся путь. И мне никуда не деться - бежать, лететь или ползти, но я не могу выбрать иной путь. Ах, если бы еще раз, да все сначала! Но я знаю, что снова все сделал бы так, как уже сделал, поэтому не хочу ни дня назад, ни ошибок, ни проходящих радостей. А стремительная река длится, как сказка, и мы летим, крылатые, как ангелы на старинных картинах, и наше любопытство не знает предела… Что там? Но солнце уже касается щетины тайги на плоской вершине, мы устали, голоса охрипли, глаза начинают все видеть в синем свете. Беда, если темнота застанет нас в пороге, но вечер намечается безоблачный, и я знаю, что у моего рассказа будет хороший конец. Крутись, вертись, Катанга! Мы непотопляемы, мы бессмертны, нам не страшны крутые водосливы и косые валы у скальных прижимов.
    Но всему бывает конец, даже такому редкому и радостному полету. Кончается порог. В начале тиховодья мы прибиваем плот к берегу, ложимся в теплый песок и теплую еще траву и сквозь слипающиеся веки смотрим на далекие звезды. - Сколько километров мы пролетели, сколько поворотов исполнили, сколько гор обогнули, - не знаю. На Саянском Большом пороге Енисея гидрологи при мне измеряли скорость течения - двадцать восемь километров в час. Это было весной, в большую воду. Пусть средняя скорость в Катангском Большом пороге будет четырнадцать километров в час. В пороге мы были четыре часа. Выходит, что длина каскада пятьдесят шесть километров. Мы не претендуем, чтобы за нами признали подвиг, даже рекорд, но чудо мы совершили, мы не просто остановили мгновение, мы его растянули на весь вечер, и вечер был прекрасным. Четыре часа мы летали над волнами, упивались слегка холодящим чувством собственного достоинства. И тайга, и скалы успевали только развертываться гигантской панорамой героического пейзажа. И еще был у этого чувства оттенок: что родились мы под счастливой звездой, что везет нам, как избранникам удачи, что с нами ничего не может случиться. И лежим мы в золотистых сумерках в самом центре земли, у всего мира на виду.
    Когда ставили палатку и собирали дрова, ребята жаловались, что их бросает в разные стороны и что земля уходит из-под ног. Мы еще продолжали полет.
    Закрываю глаза от горячего пара над кружкой чая, - и снова пляшет во весь экран белая пена с черными, летящими на меня камнями. "Бей влево!" - и я с трудом открываю глаза. Обещаю утром никого не будить.
    Принято думать, что художник в любом месте может поставить мольберт и писать первый попавшийся под руку мотив. Многие уверены, что художник в любом этюде откроет людям нечто ими раньше не увиденное. Откроет, казалось бы, в простом, оттенок возвышенного, прекрасного. Это верно. Но это забота тех художников, которые идут по проторенной дорожке. Конечно, было бы напрасной тратой времени писать левитановские места так, как писал Левитан. Здесь способны сказать "новое слово" авторы очень одаренные, как я понимаю, хорошо чувствующие эмоциональную задачу цвета, как основного компонента в создании произведения.
    Здесь мне легче, в диком краю, где до меня не работал ни один художник. Но и трудно, потому что в отборе сюжета и цветового решения здесь не может быть случайности. Я хочу утверждать образ этого края таким, какой он есть в самом главном. Я отмечаю свое настроение и предвзятые, может быть, тенденции Я не выспался или еще ослеплен вчерашними видениями, но я брожу, словно невидящий, таскаю этюдник и подрамник с картоном и не могу начать работу. Пытаюсь продвинуться вверх по течению, где беснуются волны в последнем водосливе порога, но это мне не под силу. С трудом продираюсь сквозь заросли черемухи и тальника до открытого берега, но здесь сама река мне кажется обычной, плоской не стремительной - я не это ищу. А дальше идет скальный прижим, с этюдником и картоном его не обойти.
    Слышу выстрел, через полминуты - другой. Медленно возвращаюсь к палатке. Анатолий жалуется, что ему попался поздний выводок рябчиков. Двух принес, но, по его мнению, это еще не дичь; кто хочет, пусть делает шашлык - не выбрасывать же добро. Вылезают из спальных мешков Гена и Володя, - обросшие образины, заплывшие глаза. Вчерашние добры молодцы - герои для газетной страницы, а сегодня - хоть на огороде выставляй. Заглядывают в кастрюли и разочарованно плетутся к реке умываться. Анатолий несет дрова и просит меня разбудить "этого барина". Но Юра проснулся сам и выглядит очень эффектно в темной пасти палатки.
    Банальна, однако, но очень верна фраза "без футляра спал". А почему все-таки отекли ребята, неужели от вчерашних волнений и усилий? Отыскиваю в полевой сумке зеркальце, - давно себя не видел: обгорелый, нос красный, глаза выцвели, волосы - тоже, борода пестрая. Сбрить к черту! Прошу Анатолия отыскать прибор для бритья - объявляю санитарный день. Ребята сопротивляются, бриться не хотят. Молодые еще, рисуются, а, скорее всего, им просто лень приводить себя в порядок. Зачем тогда день отдыха? Завтракаем, чем попало. В тринадцать ноль-ноль отталкиваем плот от берега.
    Не нравится мне река. Мы надеялись, что тиховодья будут только в верховьях Катанги, пройдем каскад порогов, - и будет нормальная река с течением шесть-семь километров в час, как положено у нас в Восточной Сибири. Но нет течения, хоть плачь.
    Тиховодье - это водохранилище перед водопадом или хорошим порогом. Но сколько времени туда грести, мы не знаем. В такие часы близкое будущее кажется неопределенным, и мы невольно обращаемся к близкому прошлому. Мы ведем разбор вчерашнего гигантского слалома. Юра считает, важен конечный результат. Прошли весело, остались живы, хочется еще раз проделать такое, значит все в порядке. Анатолий считает, что мы много суетились, волновались, искали на ходу и меняли варианты хода. По его мнению, надо видеть на расстоянии главную задачу - основной вход в водослив и исполнять этот вариант, не отвлекаясь, если даже придется налететь на незначительные препятствия. Володя доказывает, что на реке прикидка "на глазок" бывает обманчивой и совсем иной, чем на твердой дороге. Он считает, что теория дальнего прицела пригодна на других, более спокойных реках и глубоких порогах. Я считаю, что мы в состоянии проверить теорию Анатолия.


В А Р И А Н Т  С   К У П А Н И Е М

 :;nbsp;  Гребем уже несколько часов, сменяя друг друга, скоро должен быть порог. Слева красные скалы, и, похоже, что они по пояс шагнули в воду. Вот и предпоржная шивера, за ней слева видны два водослива и бешеные валы у подножья скал. Справа группировки камней и выходы трапповых уступов.
    Решения прохождения этого порога могут быть разные. Думаю, что самое время решить на практике, какую из предложенных теорий принять. Предлагаю Анатолию занять место на носовой греби, а на корме стать Володе, но он уступает место Гене. Анатолий нацеливает плот в каменные ворота - неширокий проход между скальным выходом дна и плоским камнем, крайним в кипящей непроходимой зубчатке. Я рассматриваю ситуацию и убеждаюсь, что надо бы немедленно бросить плот налево и скатиться в большие валы под скалистым берегом, но ради выяснения истины можно и выкупаться.
Мы с Юрой сидим на середине плота, Анатолий бегло оглядывается, но теперь уже поздно сваливать налево. Мы пролетаем впритирку мимо нескольких опасных камней, цепляемся днищем и подскакиваем на волне, и устремляемся к намеченным воротам, которые явно не рассчитаны на наш плот. Вот и удар углом о камень, и плот начинает разворачиваться боком и вдавливаться в волу. Гена отчаянно пытается выправить положение, но груженый плот имеет вес более восьмисот килограммов, и еще давит быстро текущая вода. Нельзя допустить, чтобы плот поставило ребром и придавило к камням. Бросаемся в воду…
Ура! Вода по грудь. Упираясь о камни, выравниваем плот, Анатолий и Юра вытаскивают на камни ворот и приподнимают нос плота, а мы трое с кормы помогаем течению вытолкнуть плот на каменный барьер. Раскачивая плот с борта на борт, мы его медленно и верно проталкиваем вперед. Надутые камеры ворчат и стонут, визжат и ржут, но не лопаются. Наконец-то носовая часть плота свисает над барьером. Мы подталкиваем корму и невероятными усилиями сбрасываем плот с барьера. Анатолий, Юра и Володя уже оседлали убегающий плот, когда мы с Геной бросились вплавь их догонять. Проще было по камням выскочить на берег, - был он метрах в двадцати, пробежать метров сто и спокойно встретить плот уже под порогом.
После Анатолий и Володя говорили, что мы очень смешно влезли на плот с побитыми коленями, но что-то я не заметил тогда ни смеха, ни улыбок. Правая сторона порога, куда мы угодили, мелководна, с быстрым хаотическим течением - на каждом шагу можно сесть днищем на острые камни и снова корячиться по подбородок в воде. От этой мысли я смалодушничал, заменил Гену Володей на кормовой греби, а Анатолия попросил стать сбоку носовой греби. Но, видно, он забыл одно важное правило: на мелководье нельзя держать конец греби против живота или груди - проткнет, убьет, если лопасть греби столкнется с подводным камнем. Удар встречного камня был жестким - гребь сломалась, и Анатолий с острым осколком в руках отлетел на правый передний угол плота и каким-то чудом удержался на ногах. На ходу заменяем гребь и начинаем сваливаться к левому берегу в основную струю. Впереди видны рады камней, прыгают белые гривы, - порог продолжается. В крутых водосливах и зигзагообразном фарватере наши гребцы начинают суетиться, как вчера в Большом пороге. Только не было сегодня ни вдохновения, ни возвышенного азарта. В последнем кривом водосливе у нас выбило левое балансирное бревно. При первой же возможности причаливаем к берегу в хорошей бухте под порогом, у маленького песчаного пляжа с большими белыми и черными камнями. Край леса забит плавниковыми дровами. Высокие ели закрывают стоянку от северного ветра - полный уют. Сразу приступаем к хозяйственным работам. Переодеваемся у большого костра, ставим варить сухое медвежье мясо. Ребята начинают технический разбор прохождения порога, но я им советую помолчать. Говорю, что у них нет ни таланта, ни, элементарно, спортивного вкуса. Порог - это слалом. Задел камень - проиграл. Всяк дурак на брюхе умеет ползать в пороге. Такую игру испортили. Неизвестно, будет ли еще что-нибудь подобное завтра. И вообще, хватит экспериментов.
Спать ложимся рано. Холодный, неуютный выдался вечер… А порог был красивый. Вот он рядом, шумит за черным отрогом горы, но второй встречи уже не будет. Надо было экспериментировать, когда все было ясно. Выдумывать приключения - глупо.
В палатке не было душно. Ничто не угнетало, но все же я просыпался несколько раз, как-то тревожно шумели пихты, и долго не наступал рассвет. С рассветом все станет ясно: отступят зыбкие тени, камни примут свой облик. Першило в горле, болело в глубине уха, словно шум порога и сырой ветер бушевал там, не находя выхода. Зачем я сердился на ребят, подавил их своим плохим настроением? Где-то за рекой прокричала кедровка. Как можно осторожнее выбираюсь из палатки, отыскиваю в холодных кустах спиннинг, иду к черным камням. Я не надеюсь поймать тайменя, но, почему бы ему не стоять под тем горбатым, качающимся в волнах камнем в середине реки? Делаю заброс в буруны, даю блесне опуститься на нужную глубину, и когда грузило достигает дна, легким рывком начинаю ход снасти в сторону берега. Натянувшаяся струна сообщает мне все: я знаю, как колеблется блесна, и почти точно знаю, как выглядит моя золотая рыбка с тряпичным красным пером, и что думает таймень, если он там, под этим черным камнем; ему не удержаться от соблазна схватить шустрого наглеца, забежавшего в его владения.
Почти бесшумно кручу катушку, вывожу блесну на мель и вытаскиваю на берег. Надо забросить блесну немного подальше, за камень, пусть течение подхватит ее, отнесет в середину возможной там ямы, и тогда… Но заброс как-то не получился, блесна и грузило упали на спину камня, я пытаюсь резким рывком их сбросить в буруны, но катушка сработала по инерции, и пока я сумел ее затормозить, получилась "борода" - мочалка из спутавшейся жилки. Ненужное теперь орудие кладу на камень и, быстро перебирая руками жилку, пытаюсь вывести блесну и грузило поближе к берегу, чтобы не лезть в холодную глубину выручать снасть.
Вот уже я вижу плавные зигзаги кривой латунной пластинки, уже собираюсь ее выкинуть на берег, чтобы не зацепить колыхающиеся водоросли, и - рывок, и я видел, как из водорослей стрельнул какой-то тигро-крокодил, и я со страху подсек его, машинально крутанул жилку вокруг пальцев и кинулся прочь, подальше от края воды. Сзади кто-то шлепал хвостом, барахтался, гремел на камнях. Но я оглянулся только тогда, когда почувствовал, что оборвалась жилка или отлетел мой палец, или лопнула челюсть у неопознанного пока чудо-юда. Оглянулся, вижу: прыгает толстое метровое полено зелено-серого камуфляжного цвета с желтыми, как у тигра, глазами. И накрыл я, как вратарь, это чудо-юдо, и оно затрещало, а может, и запищало, видно, что-то хотело сказать.
-Володька! - крикнул я на всю тайгу. - Замешивай тесто, пирог делать будем.
И Володька вылетел с топором в руке, высоко подпрыгивая через кусты, голый, пардон, в розовых плавках, очень похожий на бритую человекообразную обезьяну.
    Все наши заботы о пироге, и жаркий костер, чтобы прокалить песок, и груда рубиновых углей, и заготовленные большие листья лопуха, и веселые зеленые хвостики дикого лука - все наготове. На зализанном волной плотном песке, на чистой прозрачной пленке Анатолий бутылкой раскатывал тесто, пока Гена и Юра слегка поджаривают на сковородке светло-розовые пластинки ароматной щуки. Не такая уж большая оказалась щука, но все же два пирога общей площадью в квадратный метр из нее получились. Самым сложным оказалось засадить пирог в горячий песок под костер. Пришлось сплести из сухих таловых прутьев решетку, вернее, носилки для наряженного в лопуховые листья важного от неуклюжести пирога.
  ,  А потом ребята вдохновенно врали. Что самый лучший пирог, который они когда-либо ели, был именно этот. Но и с этим самым лучшим пирогом так и не справились. Пили чай, отлеживались на песке, даже вздремнули немного.


Р А Б О Т А Й,   Н Е Г Р А!

    Ветер переменил направление. Вечером он был юго-восточный, а теперь северо-западный, оттуда, куда нам плыть. Значит, нам грести против ветра. Ветер приносит шум тайги, и за этим мягким расплывчатым шумом слышится гул порога. Голос воды и камня теперь радует меня, предстоит настоящая работа. Значит, порог еще не кончился. Собирай, ребята, вещички!
Действительно, за скалистым мысом показались черные бусы в белых кружевах пены. Моя вахта на носовой греби. Гену прошу стать на кормовое весло. Схема прохождения водослива прослеживается просто, мы хорошо размялись для большого дела, однако порог неожиданно кончился, и началось классическое тиховодье. Но мы знаем, что это значит. Река подпета каменной грудой, точно плотиной, и где-то там, на неизвестном нам расстоянии, бунтует очередной, может, самый настоящий, самый желанный, достойный битвы на жизнь Порог с большой буквы. А теперь все на весла.
- Работай, негра, - тоскливым голосом приглашает Володя Юру на боковые греби.
    Надо бы держать ружье наготове: утром выводок кряковых пролетел над рекой, могут неожиданно подняться, Это забота Анатолия.
    Ходовые качества у нашего плота на тихой воде никудышные. Анатолий сожалеет, что не взял из Москвы маленький подвесной моторчик. К моторчику нужно бы еще литров двести бензина да канистру масла. Но зато у нас есть якорь. Надо как-то пустить его в дело, иначе какой же из него экспонат в домашнем музее Анатолия.
   , Тиховодье нас изводит. Работай, негра! Мне вспоминается картина Жерико "Плот Медузы". Такие же отчаяние и подавленность на нашем плоту. Только не хватает сошедших с ума и умерших от жажды. Юра жалуется, что он потерял все желание, он не видит красоту, и вообще ему все надоело. Он устал. Вранье, что труд облагораживает человека. И верно: руки у него стерты, на лице гримаса боли. Володя молчит, но однообразные движения и усилия, которые он вынужден делать, как будто издают неслышный внутренний стон. А парень он сильный и терпеливый. Нет, это всхлипывают весла в деревянных уключинах, не ребята. Но заменить их нужно. Работай, негра! И мы с Анатолием - старая гвардия - садимся на боковые весла.
    Автоматизм тяжелой работы все же не исключает работу мысли. Я думаю: хорошо, что никто не смотрит на нас со стороны, - могло бы сложиться впечатление, что плывут неизвестно зачем по прекрасной Катанге скучнейшие зануды, без улыбки, без разговоров. Устали? Пожалуй, нет. Видно, каждый из нас запланировал легкую жизнь, обеспеченную самосплавом, ни о чем не договорившись на берегу, и вот теперь так рано начинаются разочарования и усталость.
    Работай, негра! Негра - это не негр. Негра - это помощник скульптора или художника, который за кусок хлеба своим трудом в бригаде завоевывает славу авторитетному бригадиру. У нас на плоту негра - это гребец на боковом весле, он помогает течению реки придать ускорение нашему неуклюжему судну. Когда гребец в пороге превращается в крылатого капитана, это его устраивает, а негрой быть он не хочет. Надо будет срочно начертать краской или углем на покатой крыше нашей палатки известную, но легко забываемую формулу Достоевского: человеку отпущено ровно столько счастья, сколько он выстрадал. За счастье полета над волнами надо расплачиваться тиховодьями. Работай, Анатолий, тренируй плечи и поясницу; терпи, гребец, капитаном будешь. Выстрадай веселый порог. Кажется, наступает минута, когда негра превратится в бегущего по волнам. Река как будто кончилась: за поворотом возникли горы, которые замкнули реку, образовали озеро, и сразу даже непонятно, в какую долину, в какое ущелье прыгает река.
- Отработать на середину! Володя - на носовую, Анатолий - корма! Негра, сушите весла, держитесь за винты.
    Надо бы сделать разведку с берега, но уже поздно. И мы увидели нечто захватывающее дух: единственный проходимый водослив начинается водопадом, а дальше - завихряющейся косой вал бьет левым крылом в невысокую скалу. А дальше… Не надо дальнего прицела. Все наши усилия направлены на то, чтобы правильно запустить плот в водопад.
- Держитесь, ребята! - и мы ныряем в белый хаос.
Но наш непотопляемый плот вынырнул сразу, и мы увидели надвигающуюся на нас черную скалу.
- Бей право все!
И мы уходим от скалы, как говорится, своевременно. Я знаю, что придавленный волной к скале плот встает на ребро, и налетевший следующий вал сбрасывает его кверху брюхом. К слову сказать, мы тогда не пользовались касками и амортизирующими наколенниками, так что встреча с камнем могла вызвать непоправимый болевой шок. Кроме того, за миллионы лет непрерывной работы река разрабатывает под водопадом в твердых породах воронки, карманы и даже пещеры. На бревенчатом плоту в этот порог входить нельзя даже в малую августовскую воду. Возможно, в мае этот водопад и не представляет спортивного интереса.


Ч О Н Г О

    На следующий день, когда я писал это порог, озорства ради я запустил в водопад корневой узел обгорелого пня, - и он не вынырнул. И еще был забавный момент при заплыве в порог. Напомню, что наш плот длиной в восемь метров. Когда нос плота с Володей и мною нырнул в золотистый кипящий вал, а корма находилась на верхней полке водопада, было мгновение, когда середина плота повисла в воздухе, и затрещали еловые ронжи. Гена и Юра подумали, что плот развалится. На самом деле он развалиться не мог. Он так связан: можно переломать всю раму, а плот будет, как змея, переползать гребни валов.
Но порог только начинается. Метров сто мы были опять летучими голландцами. А потом повернули резко вправо и спрыгнули с трамплина в пучину, вынырнули, проскочили каменные ворота и снова совершили прыжок, но менее удачный - под правым бортом оказался камень, который срезал у нас балансирное бревно, отчего наш плот стал совсем гибким и потерял половину плавучести. Еще один сжимающий горло спуск - мы причаливаем среди больших серых камней к песчаному берегу лагуны. Ах, какая будет у нас стоянка! Анатолий и Гена ставят палатку, Володя успокаивает разгулявшийся в коротком пороге пыл - таскает дрова, словно мы собираемся загорать тут неделю. Юру я попросил вымыть котел и почистить песком посуду. При его выправке и хороших манерах это не самая лучшая работа, но Юра, вначале поперхнувшись, с видимым удовольствием и большим усердием принялся за работу.
    Я пытался поймать тайменя на уху, но только загубил красную блесну-качалку. Надо готовить ужин. Кидаю в котел все, что есть у нас лучшего, вяленое мясо нам изрядно надоело, от него болят десны.
    Порог, который мы прошли, называется Чонго. Я не знаю, какой в большую воду. В малую августовскую воду он проходим только на резиновом плоту. Вот если бы я сделал предварительную береговую разведку: заставил бы ребят перетаскать вещи на берег и на пустом плоту пустил бы в порог добровольцев. А вышло, что нам некогда было думать о страховке и менять планы. Володя решил все в один миг, и мы оказались втянутыми не только в лучший на Катанге порог, но и в легкую авантюру. Этот порог является как бы запретным. От него до Кирьяновской конторы лежит недоступный для охотников соболиный заповедник, освоить который можно только с помощью вертолетов. На берегах мы встречали следы лосей и медведей. В каменных россыпях стоит сплошной писк пищух, и совершенно не слышно свиста рябчиков. Говорят, что соболь может под корень вывести рябчика.
    Пока мы шли до Ванавары, я пытался собрать сведения об этом пороге. Старик Панов в Угояне сказал нам, что он слышал: будто бы после войны в большую воду здесь прошли геологи из Иркутска. Потопили часть имущества и двоих рулевых. Потом уже, в Чемдальске, старый эвенк Шилькичин рассказывал об одном случае прохождения порога Чонго. После гражданской войны сын ангарского купца Кирьянова приплавил лодку-илимку с обменными товарами. Его смелое предприятие кончилось разочарование: лесные охотники отказывались от меновой сделки и шкурок соболей и белок молодому удалому купцу не принесли. Купец оставил лодку и товары доверенному лицу и ушел налегке через горы на Ангару, пообещав навестить чемдальских эвенков зимой, после завершения охотничьего сезона. Но не пришел. Молодое Советское государство организовало торговлю с малыми народами сибирской тайги на взаимно выгодной основе по твердым ценам.
    Представляю, как рокочет этот порог в большую воду. Во время ледохода здесь образуется большой затор льда - плотина высотой до семи-восьми метров. Тогда всю пойменную тайгу на десятки километров затопляет мутная вода. Бывает так, что ни вода, ни весеннее солнце не справляются с ледяной плотиной сразу. И плавают тогда перелетные гуси-лебеди среди вершин лиственниц и кедров. После спада воды тайга представляет жалкую картину: деревья до половины покрыты густым илом, а на землю оседает такой толстый слой грязи, что лишь самые сильные одиночные растения пробивают этот иловый панцирь.
    Мы заходим в такой лес. Верхняя часть деревьев как-то еще набирает бледно-зеленый цвет, а нижняя - пыльно-бесцветная. Ни цветка, ни пения птиц. Когда рушится ледяная плотина, временное озеро снова превращается в реку, и она устремляется вперед, сметая все на своем пути. Ниже порогов охотничьи зимовья построены на высоких ярах или на склонах гор. Звери по каким-то признакам чувствуют возможную беду и удирают на возвышенные места.
 ,     Бывает, что увлекшись охотой, зверь зазевается и попадает в затруднительное положение. Встреченный нами в устье реки Тэтэре охотник Степан однажды видел, как в большую воду на стволе плывущей ели сидела рыжая лисица в мокрой шубе. Охотник с трудом достал окоченевшую зверюгу, выпустил на берег, дав ей хороший пинок "для сугреву". Зверь не в силах был убежать. Степан принес лису в зимовье, привязал собаку, накормил гостью супом и отпустил с Богом до первого снега. Возможно, об этом пороге сложены легенды, но я их не знаю, и спросить не у кого - поэта-сказочника мы не встретили. Может, и встретили, да не сумели "разговорить" человека. На все нужно время, а мы встречаемся и тут же расстаемся навсегда.
    Утро выдалось тихое, с розовым серебристым светом; этот свет мягко растворяет контуры деревьев и холодными бликами колышется на желтых волнах Катанги. В саянских и тувинских реках гребень волны излучает светло-изумрудный свет. Волны Катанки охристо-золотистые.
    Иду писать порог - белый хаос. Пена! Она мечется, прыгает неожиданной формы протуберанцами, сверкает остриями крыльев, светится пастельно-изумрудно и матово-розово, будто умирает рухнувшая в пучину с голубых высот радуга. Это полыхает музыкальная фантазия на тему радуги. Кто-то бестолковый спутал ее симфоническую гармонию, создал хаос, а теперь пойди разберись, что к чему. Конечно же, я уловлю закономерность этих ритмов, закомпонованную на прямоугольнике холста динамику порывов струи и взлетающих валов. И я работаю. В спешке составляю десятки оттенков белого цвета, примешиваю к ним отражения зеленого леса, бурых скал, голубых просветов неба и пепельно-серебристых облаков. Я знаю, что внутренне сейчас я похож на этот бурун. Я вижу свой холст и оцениваю свою работу трезво: пока я пишу, пока я вдохновенно мучаюсь, пока я в состоянии созидания - это хорошо, это - искусство, правда, наполовину театрализованное, но нельзя же исключить присутствие автора в его произведении.
    Вот я оттаскиваю свое полотно подальше от потока, на сухие камни - оно еще сверкает настоящей водяной пылью, но жизнь, вернее, правда жизни из него безжалостно уходит. Есть, казалось бы, те же ритмы и остановленное мгновение движения, но нет того веселья, что есть в этом веселом речном пороге.
    Произведение искусства должно действовать сильнее, чем сама натура. Не зря же сказано, что искусство - это спрессованная, сконцентрированная, аккумулированная красота. Искусство - единственный эквивалент вечного двигателя, в котором можно осмыслить нарушение закона сохранения энергии. Как говорил мой учитель, представим линейно: художник работал целое солнечное лето, высек на скале лосей и бизонов, и солнце, и охотников - показал свое время. Потом художник погиб на охоте. Он прожил недолго, но вот уже десять тысяч солнечных лет излучает красоту, действует на чувства далеких потомков, будит новые мысли эта картина. Она пробуждает в нас художника, утверждает связь времен по великому инстинкту узнавания.
    Но все же я пытаюсь представить мой холст в золотой раме на выставке с красивым интригующим названием, и мне, пожалуй, на миг удалось бы озадачить зрителя непонятностью. Я беру мастихин и пытаюсь придавить вырывающиеся искры, но слышу за спиной упрек Анатолия:
-Воздержитесь, Васильевич. Живопись и сама по себе хороша и, как самостоятельная форма, имеет право на существование.
Анатолий готов все формулировать, но это не опасно. Он может пошутить с самым серьезным видом, так сказать, поставить задачу, и ты будешь думать, а он будет улыбаться, играя эрудита.
- Да, стоило ради такой мешанины забираться на Катангу, - поддакиваю Анатолию.
    Я ставлю на мольберт второй чистый холст. Теперь я попытаюсь вместить сюда все: не только белые буруны, но и черные скалы, зелено-серо-серебристый лес и завихрения облаков. Анатолию я говорю, что искусство базируется на относительности во всем. Однако развития наша беседа не получила: надвигается ненастье, и Анатолий спешит в лагерь - там неотложные дела по хозяйству. Я начинаю новый этюд. Где все будет относительно: и белое к черному, и серое к зеленому. И все эти цвета, вместе замешанные, должны быть относительны к натуре, и к моему настроению, и к моему отношению к Катанге. И каждый раз - те же намерения, я вступаю в единоборство с пейзажем, как бы впервые. Натура каждый раз раскрывается в неповторимом состоянии - и везде она рассыпана, неуловимая радуга. Все мои разочарования искуплены возможностью новой работы. Овладение гармонией снова и снова. Возможно, я расту, и развивается мое видение. Я еще летаю во сне: вижу бурный ветер и такие оттенки зеленого цвета, которые мне мешают работать. Эти оттенки мерцают и мерещатся мне в натуре, они требуют, чтобы я узаконил их, организовал, оставил жить навеки, сообщил им силу вечного движения…
    Пришли ребята… Что-то написали… Идут варить суп, проголодались… Юра чинит защитные рейки под камерами. Анатолий фотографирует на цветную и черную пленку, бродит по тайге - изучает лежанки лосей.
  ,  Надо бы выбраться на тот, на правый берег, на камни поближе к водосливу, но это невозможно. И я отступаю. Что-то я взял отсюда с собой, что-то оставил - время и сердце.
    После обеда вытаскиваем плот на течение. Небольшие пороги, шиверы и перекаты - все отлично, главное - есть движение. В сумерках проходим устье Чулакана. Эта река сливается с Катангой у подножья высокой трапповой скалы. На каменной стене вершиной вниз висит лиственница. Чулакан - светлая река. Есть Чула, и есть Чула поменьше, и есть Чулакан. Наверно, здесь полно хариусов, хорошо бы пройти и с удочкой, но обстоятельства гонят нас в Угаян. Что-то гонит нас туда. До Угаяна километров тридцать по карте. Если плыть всю ночь, то утром будем там. В Угаяне натопим баню. Что-то шумит впереди глухо и ровно. В мелких перекатах шум как бы отскакивает от гулкого дна. Глухо шумит глубокий порог…
    Ставим палатку на высоком левом берегу в чистом еловом лесу. Кое-где мерцают в траве головки сыроежек. Ночи здесь в августе холодные, с росой, но сегодня исключение - теплый туман тянет из земли запахи листового перегноя и грибниц. Светятся хрустальные провода паутин, светится капля на теплой пихтовой хвое. Не пойму, что это - прозрачная смола или вода, бывшая недавно туманом. Я собрал головки разных съедобных грибов и посолил их. Если в Угаяне достанем картошки, на обед будет грибная солянка. Изменившее направление дыхание ветра приносит шум порога, напоминая нам о главном: пора грести, пора в порог, нет впереди других дорог. От Чулакана до Угаяна должна идти по берегу вьючная оленья тропа. Не может быть, чтобы угаянские охотники не заглядывали в чулаканские каменные россыпи за соболями. Перед порогом высаживаемся с Анатолием на правый берег, будем фотографировать прохождение плота. Водослив довольно крутой, опасных камней не видно. Снимок я сделал, но дело испортил Володя. В самый ответственный момент он повернулся спиной к движению плота, хотел быть увековечен, а композицию и смысловую основу сюжета испортил. Перестарался, переиграл.


У Г А Я Н

    В створе длинного плеса на высоком берегу показался дом - далекий и синий, как мираж. Дыма над крышей не видно. Без дыма дом - это плохо. Смотрю в бинокль - ни души. Все по очереди смотрят в бинокль, разочарованно молчат. Последним смотрит Володя и говорит, что видит на завалинке серую собаку, которая чешет задней ногой за ухом. Но нам не смешно. Плывем молча, плывем долго. И наконец-то на правом берегу открывается скошенный луг с копной сена. Тот самый российский луг, некрасовско-есенинский, каким-то чудом заброшенный в дремучую бескрайность тайги. Луг - это хорошо, это уже нечто, и человек виден, он споро орудует граблями. Ребята стреляют из ружья в прозрачное облако, но человек не реагирует, работает, не слышит. Причаливаем плот. Пожилой усталый мужчина снимает кепку с седой полуголой головы, осторожно здоровается. Мы рассматриваем друг друга. Старик озадачен тем, что мы идем из-за порогов, откуда никто не плавает.
    Федор Калинович Панов оказался на редкость молчаливым и сдержанным человеком. Он нас ни о чем не спрашивал. Посмотрел, потрогал носком сапога непотопляемые камеры нашего плота. Мы же атаковали его разными вопросами, и нам удалось узнать многое. У Федора Калиновича две коровы, которым нужно сено. Он сторожит зимовье и склад. Осенью из Чемдальска сюда придет бригада охотников. С середины октября и до нового года здесь весело и людно. Потом - опять никого, только он со своей старухой, Татьяной Максимовной, да собаки Пират и Черня. С весны повадился приходить медведь, но Федор Калинович снял с него шкуру. А еще весной приходит катер по большой воде, привозит муку, консервы разные, патроны. Но если катер не пробьется через порог, то с запасом провизии зимой по льду приходит обоз.
- Федор Калинович, посмотрите, - просит Юра. - На карте Угаян обозначен на правом берегу, а ваш амбар и дом, как мы видим, стоит на левом берегу, что вы сможете сказать про такую весьма грубую ошибку на карте?
- Ошибки нет, - тихо отвечает старик, Угаяна тоже нет. На левом - это фактория, а поселок был на правом. Теперь нет, укрупнили… Разобрали дома по бревнышку, сделали плоты и сплавили Чемдальск.
    Какая польза была от укрупнения, старик объяснить не мог. Было здесь чем заняться и зимой и летом. Мы тоже понимаем, что создать маленький форпост в далекой тайге хлопотно, и чтобы там теплилась полезная обществу деятельность, нужно не один раз ударить палец о палец. Для освоения малонаселенных просторов Сибири нужны такие опорные пункты - зимовья с запасом муки, маломальская баня и знающий тайгу советчик или проводник, дед Сидор или дед Кузьма. Даже самый совершенный вертолет ориентируется на дымок дальнего зимовья и, в общем-то, летит туда, к людям, которые первыми пришли в бесконечное море тайги.
    Федор Калинович говорит, чтобы мы плыли к зимовью, накололи дров, а Татьяна Максимовна объяснит, как натопить баню.
    Сначала нас заметили Пират и Черня. Для порядка облаяв незнакомцев, они подошли поближе, обнюхали каждого, а Гену даже облизали. Потом появилась на высоком яру хозяйка зимовья. Она вскинула сжатые в кулаки руки к полному подбородку, в припухших глазах светился испуг, ожидание и любопытство.
- Думаю, Гоша мой идет. Неужто из-за…порогов Бог вас послал…Страшные, поди, пороги?
Татьяну Максимовну интересует все: кто женат, кто холост, живы ли родители и что за нужда погнала нас к угаянским порогам, сколько нам платят за эту каторгу и нет ли у нас репудина.
- Задавили, окаянные, совсем. От комарья и паута коровушки совсем извелись, молоко сбросили.
Пока топится бани, Максимовна угощает нас малосольным тугуном и свежим хлебом. Подъехал на своей душегубке и Федор Калинович. Видно, он завершил важную часть сенной страды, обращается к нам уже как к старым знакомым. Он может доверить нам рацию, что стоит в углу вместе с надежным, как сепаратор, движком с длинной рукояткой для выработки электричества. Мы можем связаться с Чемдальском, получить разрешение на продукты и спирт. Впрочем, хлеба они нам напекут и без радиоразрешения. Да и сигареты и консервы есть. Насчет спирта у него есть особая инструкция. Но когда мы сказали, что не пьем, и что из-за бутылки спирта не стоит затевать беседу с базой, Федор Калинович облегченно вздохнул: он пытался нас угостить - мы сами отклонили не такое уж рядовое предложение.
    После бани мы снова оказались за аккуратно выскобленным столом за горячим самоваром. Максимовна испекла обливные шаньги с творогом, завела квашню, чтобы утром испечь нам на дорогу хлеб.
    Мы, давно отвыкшие от материнского внимания, чувствуем себя до неловкости уютно, раскисаем от гипноза доброты, робеем. Наверное, по ошибке, так, невзначай, мы перехватили заботы, адресованные не нам. Татьяна Максимовна знает, что мы никогда не постучимся в ее окно с марлевой занавеской, не принесем к ее порогу медвежью шкуру, но она, не ожидая ничего взамен, кормит нас, берется поштопать наши лохматые джинсы, постричь кудрявые и запущенные головы. Ее взрослые внуки где-то живут, где-то работают: мотористами и радистами, в Стрелке-Чуне или Муторае, меньшой в Чемдальске, совсем рядом, каких-нибудь двести километров, но он занят, не приезжает.
- А как приезжать, если на реке пороги да шиверы, - оправдывает она своего меньшего Гошу.
- Рассудить, так вроде бы и обидно, - жалуется Татьяна Максимовна, - но сердце все прощает. Ой, как надоела до смертушки тайга, шумит она в ушах шумит и река шумит… Выйду на берег и смотрю в сторону Чемдальска, и птицы скоро полетят оттуда, а за поворотом все ревет и ревет порог, как ветер оттуда, так холонит сердце, проклятущий, сколько душ загубил, вы уж, ребята, там, в пороге, осмотрительнее будьте…
    Незаметно пролетели и вечер, и короткая ночь, и длинное утро. Мы перебрали снасти и ходовое снаряжение, проверили и залатали одежду, приняли из рук Татьяны Максимовны теплые ковриги хлеба и бережно отнесли на плот, как носят молодые саперы неразорвавшиеся противотанковые мины. Пока мы таскаем на плот рюкзаки, этюдники, кофры, да ружья, Татьяна Максимовна пишет письмо сыну, смахивает передником слезу, неловко сжимает морщинистыми пальцами фиолетовый карандаш со шнурком на кончике.
    У Федора Калиновича дела на покосе, он невесело прощается с нами, отталкивает лодку и на шесте идет вверх по Катанге к своим покосам. От оплаты за теплый кров и пищу Татьяна Максимовна отказалась. Наше предложение сфотографироваться она охотно принимает. Посадила на колени кота и взяла в руки горшок с розовой геранью.
- Письмо не забудьте Гоше передать, и если будут свободные деньги, то купите моим внукам пряников в Чемдальске. Здесь склад опечатан, старик не мог даже спиртом вас угостить.
Мы приняли письмо для сына и варенье для внуков Татьяны Максимовны.
    Не поминайте лихом, мать сибирская, добрая русская женщина! И мы отталкиваем плот на течение. Бог с вами, гладкой вам дороги. Ой! - переступая на округлых речных камнях, Максимовна чуть не упала, придавила руками сердце, качнулась, но устояла, широко расставив ноги в кирзовых сапогах.
- О-ой, - и вскидывает к подбородку сжатые кулаки Максимовна, и лицо ее сводит гримаса плача.
Так открыто плачут маленькие дети и большие добрые люди.
- О-ой… - плывет над Катангой голос матери.
    Не про нас, мы последняя капля в ее переполненном тоской сердце. Плачет Максимовна о разлетевшихся детях, о несбывшихся мечтах, о невеселой, никому не нужной старости.
    Течение уносит нас к скалистому мысу, за которым ревет порог. Мы смотрим в сторону Угаяна. Кипящая река, маленькая фигура женщины на фоне каменистого обрыва, на яру зимовье, две мачта, тайга и горы. Таким мне запомнился Угаян, никому не известный очаг человеческого тепла в бескрайнем разливе тайги.
    Прошли порог, который тревожит Угаян своим шумом, и как-то не заметили его, он естественно вписался в наши думы, как само собой разумеющийся эпизод. Мы плывем по реке изменчивой и тревожной, как наше настроение. В быстринах трепетно отражаются темные горы, на перекатах, как слеза на сердце, закипает пена, золотистая от отражения облаков. Мы плывем и молчим. Сейчас молчание - золото.
    Не могу отделаться от голоса Максимовны, слышу его за гулом удаляющегося порога. Криком лебедя стонет в душе название - Угаян. Странно устроена жизнь. Кто-то ждет, умоляет, заклинает. Кто-то уходит на охоту на долгие ночи и холодные недели, на войну - на долгие годы, навсегда. Давно я не был у матери. Сейчас я даже не знаю, жива ли она, а ведь она, мать и моя первая учительница, никогда не выдавала тревог за меня, не унижала сочувствием. Учила меня, как маленького индейца: не плакать, когда больно, не прыгать от радости, не кричать в ссоре, не смотреть на чужой хлеб, когда голоден; разрешались слезы от клевет, разрешалось бить первым, если ближе двух шагов подступал враг. Для солдата и охотника это хорошо. Для художника - плохо. Спрятанная боль, невысказанное чувство - это потерянная песня, не состоявшаяся картина. Сейчас меня мучает песня печали, свербят душу незнакомые названия Угаян, Чулакан… Окаянный мой, желанный… Меня берет за горло необходимость обратить свои слезы на службу неотвязному чувству, высказать песню печали, но мне для начала нужно самому перевоплотиться, чтобы я заплакал сам, как невеста охотника:

Нелюбимый мой, окаянный,
Где ты маешься, что творишь?
Спиртом греешься в Угаяне?
У костра ли в тайге горишь?
Заблудился за Чулаканом,
В листвягах твой след простыл?
Амиканом, медведем, ранен?
Охмелевший, меня забыл?
Не могу себя больше мучить!
Как услышишь: кричат журавли -
Это я зову тебя в тучах,
Ты не птицу - меня застрели!

    Такое причитание нельзя петь, как песню. Но другую форму я не мог вызвать, - такой сложился день, такие предшествовали предпосылки, чтобы сыграть роль очень несчастной женщины. Эту импровизацию я должен прочитать товарищам, если они готовы слушать, вернее подготовлены обстановкой: темной рекой, плачем на берегу, горьким дымом, стелющимся по земле.
    Как-то я слушал сказителя в дымном чуме на таймырском берегу Енисейского залива. Он долго готовил слушателей, подходил издалека к главному сюжету сказания: как появился в тундре Великий Олень, как пошли от него все олени и ненцы - люди тундры.
    В этот вечер я был сказителем, я читал по памяти, трансформируя на свои чувства то, что когда-то мучило моих прадедов Пушкина и Лермонтова, и более близких отцов - Есенина и Сельвинского. Прочитал и приведенные выше строфы - заклинание покинутой невесты охотника.
    Ребята первым делом спросили, кто написал эти строки. Я не мог назвать автора в ряду великих имен, сказал, что это не отстоявшийся в годах эпос. В самом деле, кто-то же читает первым свой самый первый вариант сказания. Володя и Анатолий читают безымянные стихи о безответной любви, о немыслимых красавицах. Попадаются в их фольклоре и отредактированные далеко не в лучшую сторону знакомые стихи Северянина. Но мне все это нравится здесь, на Катанге, в поздний час, на черной реке. Как это мы раньше не догадались так вот вывернуть души, как карманы, показать, чем мы богаты, чему-то научить друг друга: на то мы и путешествуем вместе. После ужина и чая мы отредактировали афоризм: всему прекрасному в нас мы обязаны материнским слезам.


Г О Л О С  К А М Н Я  И  С В Е Т  З В Е З Д Ы

    Пока в гаснущем куполе неба появляются первые дежурные звезды, река, словно забыв об ориентирах, тянет наш плот в прохладную темень. По времени надо бы стать на ночевку, но душа просит движения, бега вперед. Есть прямой расчет продвигаться ночью, если не будет сложных шивер и перекатов, а днем мы можем позволить себе и охоту, и этюды, и ловлю тайменя. Похоже, что серьезных порогов уже не будет, пора менять профиль и специализацию наших занятий.
    На самом деле мы работали очень мало. Нет, мы не лодыри, мы работаем, но где-то вокруг да около самого главного, рядом или почти рядом. Приглашаю Гену остаться со мной на гребях.
Всем спать. Смените нас в три часа. Кто желает поспать до шести, обязан приготовить завтрак. Позавтракаем на берегу в восемь часов. До двух часов дня - творческий день…
У меня почему-то такое ощущение, что все у нас идет хорошо. Сто пятьдесят километров до Чемдальска махнем за три дня, вернее, за трое суток. Там - радио, можно послать домой слова привета, там - газеты, там - люди; будем рисовать охотников, пока не ушли в тайгу. Купим молока и молодой картошки, если она растет в Чемдальске. Возможно, с весеннего каравана остался в заначке в сельпо коньяк. Что-то я сильно размечтался.
Вести плот по темной ночной реке своеобразное, очень деликатное удовольствие, только нужно быть уверенным, что не будет впереди заломов, что нет гигантских водоворотов под скалами. По моим предположениям, серьезный перекат может быть только завтра после обеда, километрах в пятидесяти отсюда. Мы уже немного пригляделись к характеру трапповых террас этого плоскогорья. Стараемся держаться середины реки, и все идет, как по маслу - мы даже чувствуем скорость движения, мы даже видим наступающий на нас камень и успеваем бросить плот то вправо, то влево.
Камни мы узнаем по голосам. Мы смело идем на сближение с камнем большим, выступающим над водой. Мы опасаемся камней острых, скрытых на глубине и не выходящих ребром из воды. При сильном течении бурун от скрытого камня появляется и возникает над водой метрах в трех ниже по течению от камня. Отбиваться приходится как бы от пустого места. Но стоит это движение сделать с прохладцей или с солидной важностью, как одна из камер окажется насажанной на зазубренный скрежещущий клык подводного камня. Чаще всего нам удается вовремя увернуться от опасностей, и мы стоим наготове, чуть похожие на тореадоров, только нашу работу никто не видит. Когда плот выносится на спокойный плес, мы по отражению редких звезд отыскиваем главную струю течения, несмотря на темноту. После полуночи должна появиться луна. Но пока ее нет.
Мы почти на ощупь идем под высокой горой. Не слышно шума камней, а прибрежная тайга живет своими ночными заботами, вот на левом гористом берегу залаяла собака, потом заплакал ребенок или раненый волчонок, попавший в когти совы. А потом зафукал медведь, настолько явственно и близко, что у меня горячий ком подступил к горлу, на миг заперев дыхание, а по спине пробежал холодок. В руках оказывается ружье, и надо бы бросить горящую головешку, попытаться определить, где затаился лохматый ночной бродяга. Но плач ребенка повторился уже на вершине лиственницы. Это филин. Безобидная птица, а может среди темной ночи прикинуться грозным зверем. Я знаю, на что он способен - и вот, надо же, испугал меня. Гена даже назвал филина артистом. Отхлынувший испуг сменился бодростью, память высекла из темного забытья давно прочитанные стихи:

Одинокий филин просит шубу
У осенних стынущих осин.
Неужель не будет больше встречи,
Неужели встречи так смешны,
И у птицы голос человечий
В страшные обрывы тишины…

Так мы встретили начало осени. Сибирский поэт Луговской не ошибся. Не часто я слышал хохот филина в ночной тайге, потому легко запомнил, что это всегда бывает в начале осени.
Мы прошли несколько веселых перекатов, доверившись реке, но за крутым поворотом нас встретил низкий голос порога или сильной глубокой шиверы. Не сговариваясь, мы загнали плот на черные камни у правого берега. Сняв резиновые сапоги и влажные плащи, забрались в палатку и пытались отключиться от нестройного ряда чувств и переживаний, владевших нами весь день, который еще не кончился еще и сейчас. И нам кажется, что плот плывет, колышется на волнах, а порог шумит. Ребята спят. Наш полет над волнами продолжается. Будь моя воля, я организовал бы плавучий курорт для страдающих бессонницей именно здесь, на порогах Катанги. Укачивание волн и шум порога уносят в такую безответственную безмятежность, из которой можно выбраться только по настойчивому зову голода, яркого света над палаткой.
Чувствуя прилив сил, хорошо выспавшись, Володя взял Юру за ногу и потащил из палатки на свет божий, на мокрый и холодный плот. Юра машинально, как утопающий за соломинку, ухватился за спальный мешок Анатолия. Получилось, как в сказке - вытаскивали друг друга. Анатолий оказал яростное сопротивление, точно матерый барсук, которого молодые лопоухие дворняги пытаются выдворить из теплой норы. Если бы он даже укусил кого-нибудь, его можно было бы понять. Пока Анатолий гонял ребят по галечным отмелям и узеньким песчаным пляжам, я поймал хариуса. Моя удача отвлекла ребят от милой игры на грани нарушения правил. Я передал удочку Юре, и ему тоже удалось выхватить из-под зеленого камня крупного хариуса - черную молнию с осколком радуги на спине. Умеют, оказывается, наши ребята подсечь хариуса, - был бы клев! Мы сидим довольно прочно на загривке длиной шиверы. По понятиям лоцманской практики, сидим хорошо. С позиции рыболовов мы сидим очень хорошо: за каждым камнем клюют крупные хариусы. У нас две удочки, и наконец-то они в настоящем деле. Анатолий нацепил на себя все аппараты и приглашает меня ассистентом: то подай ему фильтр, то смени объектив. Надо помогать, что поделаешь: человек снимает настоящую рыбацкую правду.
- Шеф, возьми рыбу!
- Кэп, возьми моего лаптя!
И я бегаю от черных камней к берегу, где греется на медленном огне сковорода, успеваю молниеносно расчешуить крупного, помельче - посолить. Это повторяется много раз, пока я не падаю на песок чуть не замертво.
Кто-то из древних говорил: наивный ты человек, если принял добровольно бремя общественной работы, не обижайся, если на тебя навалят воз, как на ишака. Эту же мысль мне много лет назад излагал один экспедиционный рабочий. Он был в два раза старше меня, и я стеснялся поручить ему тяжелую работу.
- Эх, гражданин начальник, - сочувственно учил он меня, - зачем тебе дешевый авторитет, хороший коллектив завалишь. Приказывай, проверяй выполнение, бей - и тебя уважать будут.
С завтраком мы вышли из графика, присели на камни за сковороду с жареной рыбой не в восемь утра по местному, а в семь утра по московскому времени. Увлеклись рыбалкой. Ничего не поделаешь, подобная разрядка тоже нужна.
Первую рыбу каждый разделывает молча, едим быстро, по-деловому, как викинги, орудуем руками, выплевываем кости за плечо. Второй хариус уж подвергается критике: оказывается, в духовке, да на большом листе, это блюдо получилось бы вкуснее. А я и не знал. На третьей рыбе стало известно, что у каждого нашего рыбака сошло с крючка по полуметровому ленку, а что касается хариусов, то их можно натаскать хоть бочку - был бы клев. А далее выяснилось, что есть желающие убить медведя. Так, для букета впечатлений и драматического снимка… Но вся беда в том, что у нас кончается контрольный срок, и нам нужно объявиться в Чемдальске. Жаль прерывать хорошую беседу. Наш плот снова покачивается на волнах переката, и мы тайно молим Катангу выдать нам больше, хотя бы вот таких средних перекатов, длинных шивер, а приняли бы мы и хорошие пороги. Но знаем, что порогов до Чемдальска уже не будет. Гена еще не отошел от ночных впечатлений, видно, в коротком сне он побывал в Красноярске. Иначе, откуда бы к нему привязалась старая песня гидролога-сезонника:


Все перекаты да перекаты,
Послать бы их по адресу…
На это место уж нету карты
Идем вперед по абрису.
А где-то бабы живут на свете,
Друзья сидят за водкою!
Владеют волны, владеет ветер,
Моей дырявой лодкою.

Обычно не поймешь, какое у Гены настроение, но тут, видно, он расслабился, забылся и скучает. Но вряд ли он сам знает, по ком и о чем скучает. Наверное, нам всем без порогов станет скучно.
У кого-то сжимается сердце при гуле порога, кому-то до крика в душе надоели перекаты, а мы ищем встреч с порогами, живем счастливыми часами рискованных побед над своими сомнениями и громадными волнами.


П О Р О Г  Н А З Ы В А Е Т С Я  "К О Т Е Л"

За двумя поворотами мы настигли утиный выводок, но что-то никто не хватается за винтовку. И я не знаю, как мне быть. Рука, я знаю, не дрогнет, я попаду на семьдесят метров в птицу, но надо ли это сейчас делать? Незаметно расслабляется течение, и ребята садятся за греби. За тиховодьем будет очередная быстрина, может, и хорошая шивера - она нам очень нужна. Меняются гребцы, тиховодью нет конца, и время словно остановилось. А может, события развертываются слишком медленно и время тут не при чем? Еще дважды меняется пара гребцов, трижды прячется и снова выходит из-за крутых лесистых берегов солнце, пока не возникает волнующий звук порога.
Мы плывем по середине реки; по характеру местности видно, что река должна мотнуться вправо, к подножью сосновой горы, но это что? После мелководного, широкого во всю реку водослива река предложила нам богатый выбор путей прохождения порога. Левая протока - это белые волны по всему мелководью, гряды крупных валунов. В малую воду протока непроходима - это видно сразу. Средняя протока тоже вся кипит, но она достаточно широка, много камней, но есть ясно выраженные водосливы и ворота для прохождения. Правый рукав нам рассмотреть не удалось, да и времени нет, - нас уже затянуло в среднюю протоку.
И тут завертели, захлестнули по горло и выше головы события, которые так долго не могли развернуться. Казалось, счетчик времени попал под предельную нагрузку, и мы никак не можем войти в темп ее быстрой непонятной карусели. Наш плот кидался боком на камни, разворачивался против нашей воли, летел кормой вперед, оставил на каменном рифе балансирное бревно и, припадая на легко потопляемый бок, летел вперед, выделывая неожиданные фортели. Нам показалось, что плот ожил - от долгого общения с нами, от ежедневной, безжалостной тренировки, он как бы наэлектризовался и выдал все, что усвоил и хранил в себе: определенную программу прохождения порога. Но, оказывается, он даже преуспел, он просто вышел из повиновения, как идеальное саморегулирующееся устройство, так как мы не предусмотрели ему удобную модель. Гребями, шестами, веслами мы пытались уберечь его от ударов о камни, но ничего поделать не могли, пока он сам не успокоился, уткнувшись ободранным боком в заливчик у обрывистого правого берега.
Спустя две недели мы рассказывали об этом пороге в Ванаваре. Над нами посмеялись и объяснили, что к чему. Порог называется "Котел" и считается неудобным для всех транспортных средств. На правом берегу против начала порога стоит гигантская трехствольная лиственница. В развилке стволов есть дупло - котел, куда с незапамятных времен опускают дань порогу: монету, патрон, сухарь или пуговицу. Дух порога принимает все и от всех - плывущих и идущих. От этой лиственницы хорошо просматривается правая протока, куда нам и следовало бы завернуть, она более свободна от камней и многоводнее двух своих сестер. С реки просто не успели оценить ситуацию, да и выбор середины запрограммирован в нас самих, а плот был прав, он взбунтовался, требовал наиболее оптимального варианта.
Накуролесил плот, а за новым балансирным бревном придется ползти в гору ребятам. И они запели, Володя и Гена: "Говорят кататься любишь, люби саночки возить". Поют, - значит, все хорошо. Да, сегодня все идет хорошо: обошлись без большой стрельбы. Я строгаю окостенелую вяленую сохатину, опускаю в клокочущий котел. Незаметно мной овладевает ощущение подступающей музыки; впечатление такое, будто знакомую симфонию аранжировал на свой лад музыкант-авангардист и увлек меня за собой собирать воедино то, что случайно рассыпалось. В рокочущий шум порога вплетаются металлические всхлипы пилы, крик ястреба-канюка, потрескивание костра и хлопки выплескивания на угли супа. Но что-то есть еще в этой неритмичной мелодии неуловимое, волнующее, только никак не пойму, что это за звук, откуда идет и почему так неотступно он мной овладевает.
Когда умолкла визгливая партия пилы, я услышал переливчатый звон мотора "Москва". За травянистым островом показались две форменные фуражки, - они неслись за черным треугольником носа лодки на определенном расстоянии. Выйдя из-за острова, они заметили нас, и на малой скорости коснулись борта нашего плота. Ребята оказались работниками аэропорта из Ванавары. Короткий рассказ о нашем маршруте их не удивил. Удивил их такой пустяк, что мы не поймали тайменя.
- Ну, вы даете, - с сожалением и сочувствием говорил розовый техник, - Саня, ты видел таких святых, таких великомучеников? Варят прошлогоднюю выветрившуюся сохатину, жарят костлявых сорожек. Да вы, небось, кальсонами пескарей и тугунков ловите?
Видя, что мы тяжело переживаем свое неумение и легкий позор, ребята решили нас добить.
- Саня, достань бутылку спирта и таймешонка малосольного со дна бочки!
Чтобы нам не быть добитыми, я отказался от спирта и тайменя.
- Вы только покажите, на какую блесну берет таймень.
Я выложил нашим гостям всю разнообразную коллекцию блесен, ребята одобрили одну, из латуни, и посоветовали покидать в водосливе порожка, который нам предстоит пройти сегодня под вечер после ремонта плота. Мы провожаем гостей. Они торопятся, есть у них намерение подняться выше Угаяна. Через пару дней они вернутся, догонят нас. Договорились, что Юра поедет с ними до Ванавары. Он известит наши организации и родственников, что мы живы и работаем. К нашему приезду он подготовит лодку, а если ему придется улететь в Москву, не дождавшись нас, - оставит часть денег, которые должны ему выслать в Ванавару. Есть в Юриных делах и невидимая подводная часть: он заскучал по Москве. Мы здесь на родине, хоть и горожане, но все мы таежники. Юре мы все наскучили, особенно Анатолий. Из путешествия все, что можно было взять в плане творческом, Юра взял. Дальше - у него свои планы. Через пару дней он будет в Ванаваре. Он хотел уйти от нас еще в Илимской конторе, но мы его не отпустили. И я дал слово отпустить его после прохождения порогов, разумеется, с надежной оказией.
А пока для начала нам нужно поймать тайменя - это вопрос престижа. Наш плот готов к бою. Сверкает серебром голубиного подкрылья отполированное ветрами сухостойное балансирное бревно, подтянуты в ровный строй камеры, выровнена палатка, и с гордым вызовом смотрит вперед рогатый череп оленя. Мы выталкиваем плот на струю. В этом акте есть нечто волшебное - маленькая надежда увидеть за поворотом реки что-то новое. Тяни, Катанга, тяни! Спиннинг мой наготове, блесна начищена до блеска, наточен крючок-тройник. Принимаем такой план: плот ставим на якорь в середине реки метрах в тридцати выше начала порога. Я буду бросать блесну в водослив и подтягивать к себе, и побежит моя хитрая рыбка, как живая, вверх по течению к плоту. Таймень обычно стоит утром или вечером - дежурит сбоку водослива, готовый схватить хариуса, и кулбана. Таймень - главный хищник сибирских рек, одна из лучших промысловых рыб. И в малосольном, и в жареном виде, и в ухе превосходит по вкусовым качествам всех известных мне морских рыб и стоит в первой пятерке рыб пресноводных. Среди моих знакомых есть удачники, которым повезло выловить трехпудового тайменя - я сам видел. Мне приходилось ловить тайменя весом на десять, может, двенадцать килограммов. Но борьба даже с такой рыбой представляет захватывающий спортивный интерес.
Итак, впереди шумит порожек.
- Приготовить якорь!
- Якорь готов!
- Бросай!
Лапы якоря скребут галечное дно Катанги. Если сейчас якорь не зацепится, придется его срочно выбирать, иначе мы залетим в порог, а там в камнях, когда не нужно, он сработает. Но вот и зацеп! Натягивается капроновый линь до звона, и лопается, как струна. Пробиваться к берегу уже поздно, и мы скатываемся в короткий порожек, отбиваемся от камней и выступов дна.
- Хорош был якорь! - говорит, победно улыбаясь, Володя.
- И веревочка тоже была фирменная, давится от смеха Юра.
Мне не смешно. Мне уже виделся крупный таймень, да и якорь жалко. Анатолий мрачен, и мы невольно принимаемся думать над обстоятельством потери якоря. Изучаем оставшийся хвостик капронового линя. Концы некоторых волокон оплавлены. Если это не следствие разрыва, значит, линь попал на угли костра, который мы иногда разводили на корме во время движения плота в ненастную погоду. Ну что ж, будем считать якорь данью Катанге, как и топор, и пятизарядную обойму к карабину, и прочую мелочь. Жаль, что не будут сверкать наши имена в домашнем московском музее Анатолия, и тайменя придется ловить на ходу. Перед входом в следующий порог я сделал всего один заброс, больше не успеть.
Мозаичное дно Катанги забегает под камеры, метнулись в сторону серые тени рыб, шлепает на расстоянии выстрела впереди плота утенок. После небольшого перерыва эта картина повторяется с некоторой перестановкой, и уже штук пять утят глиссируют куда-то мимо нас. Наконец-то зашумели, запрыгали, заплясали впереди нас белые волны. Мы входим в порог без носовой греби. Я делаю заброс под черный камень, быстро подкручиваю блесну к себе… Есть! Схватил! Я делаю подсечку спиннингом и, не давая тайменю свободы для рывка, подтягиваю его к плоту.
- Стреляйте, как подойдет!
Таймень, резко развернувшись, кидается под плот, взметнув над водой широкий треугольник красного хвоста. Мы влетаем в порог, меня тянет вместе со спиннингом под плот - видно, таймень захлестнул лесу в камнях. Миллиметровая леса не выдерживает. Вот и все. Хорошо, что ребята видели все это, плохо, что нет другой такой блесны. Таймень мы поймаем в следующем пороге, не сегодня, так завтра. Клев у тайменя случается не часто - дня 3-4 в месяц и то не по твердому графику. Влияет на клев и погода, и уровень воды, и периодичность лунных фаз. Люди наблюдательные, постоянно живущие на таежных реках, довольно-таки точно ориентируются в малоизученных капризах тайменя.
Но рыболов-любитель должен надеяться, что таймень может клюнуть всегда, - бывает и такое. Поэтому спиннинг должен быть наготове, и если есть подходящие условия, надо сделать заброс. Говорят, что на тысяча первом забросе таймень обязательно клюнет. Издалека с попутным ветром доходит щемящий сердце звук мотора. Кого-то бог дает. Еще и суток не прошло со встречи с авиатехниками, а тут вторая лодка, для Катанги это уже оживленное движение. В лодке находились молодые братья, ответственные районные работники: один начальник РДК, другой - начальник РОВД. После приветствия я доложил, кто мы, куда и откуда идем, хотел достать документы, но вежливый, не по форме одетый лейтенант отвел эту заботу:
- Я знаю о вас все, пора вам выходить в эфир, вас потеряли в Москве и в Красноярске. Вижу, вы все здоровы, какая нужна помощь? Сигареты? Пожалуйста!
Начальник РОВД считает, что половину своей командировки он выполнил. Остается навестить стариков Пановых в Угаяне, убедиться, что они живы - тогда можно и назад. Нас они надеются обогнать в Чемдальске и просят навестить их в Ванаваре. Эти трехминутная встреча зарядила нас на несколько часов чувством гордости за брата-человека.


П Р О Щ А Н И Е  С  Ю Р О Й

   К закатному часу мы увидели на левом берегу зимовье, стожок сена и молодого глухаря на вершине лиственницы. Какое совпадение. Мы не удивились бы, если бы на Юрин сапог села царевна-лягушка.
- Найдется ли доброволец общипать глухаря? Если нет, стрелять не будем.
- Да ладно, обтеребим, чтобы сегодня больше не грести…
Хлеба сегодня можно есть сколько угодно, и мяса тоже, и чай заварить погуще. Что-то никто не торопится, праздник не праздник, но чувство такое, что мы свой поход закончили, хотя до Ванавары еще около двухсот километров, а до Енисея - всего полторы тысячи. Хотите второй котелок чая - пожалуйста.
Анатолия, Гена и я остаемся ночевать в зимовье на нарах, на сене. Юра и Володя идут ночевать под стог. Утром я пишу зимовье и лиственницу в тумане. После позднего обильного ужина не было ни необходимости, ни желания готовить завтрак. Когда над Катангой поднялся туман, и солнечные лучи высветлили дымящуюся стальную воду, за невидимой излукой запел мотор - это шли ванаварские авиаторы. Юра взял свой легкий рюкзак и пошел к реке.
- Я все исполню, как договорились. Все было о`кей, до встречи.
Получилось так, что Юра простился с нами с каждым по отдельности. Какое-то завидное счастье было на его лице. Мы остались на берегу, смотрели вслед уходящей лодке. На повороте реки Юра махнул рукой. Лодка скрылась за поворотом или в тумане, я как-то не заметил.
- Ушел наш дорогой гость, - сказал Анатолий, - жалко и немного обидно.
- Он подготовит нам лодку, все сделает в Ванаваре, - говорит Гена.
- Зачем ему наша каторга, он никому не обязан, - эти слова Володя говорит почти сердито.
Выходит, что мы устали и немного завидуем Юре, а сердимся мы из ревности - очень легко он ушел, пусть пожал бы руки нам всем вместе, на виду у ванаварских ребят. Вместе врубались в тайгу, тащились оборванные, вязли в болотах, летели над волнами, вместе! Надо уйти - иди, но простись по-человечески. Скверно у меня на душе, как с похмелья или от незаслуженного оскорбления.

Костер погас - тепло осталось,
Олень убит - осталась шкура,
Уехал ты, простившись хмуро,
Так что же от тебя осталось?

Эти грустные стихи написал Алитет Немтушкин, уроженец этих мест. Кто бы мог знать, что мы больше не соберемся вместе, не подведем за чистым круглым столом морально-этические итоги нашей короткой дружбы, Юра погиб - не в тайге, не на порогах, а на гладком сыром асфальте кольцевой дороги под Москвой. Он не дописал повесть, сюжетная линия которой во многом была похожа на нашу веселую экспедицию, там главный герой должен был погибнуть в тайге, спасая других. Юра был профессиональным журналистом. Он писал на машинке. То, что он писал авторучкой в тайге, левой рукой, - были его личные записи, намеки, своеобразная стенограмма. Родственники Юры любезно разрешили мне расшифровать записи и распорядиться его тетрадью, но я не сумел прочесть черновик его исповеди и вернул. Парень он был добрый и уживчивый, способный учиться.
Потом мы гребли до одури против ветра, против дождя. Сушились и обогревались в тайге у костра. Редко мне выпадал такой беспросветный, серый, бесконечный день, но все же он кончился, потух редкой россыпью золотых углей в сером пепле таежных сумерек.
Ночное дежурство на носовой греби принял Гена. По словам авиаторов до Чемдальска река совершенно чистая, хоть шаром покати. Я лег у входа, чтобы через час-другой заменить Гену. Решено было плыть и плыть, чтобы завтра причалить в Чемдальске.
Разбудил меня крик чайки. От реки поднимался голубоватый, с розовыми просветами туман. Гена сидел на посудном ящике, обняв носовую гребь, готовый отбиться от камня и направить плот на главную струю течения. Я не сразу заметил, что он спит. Я аккуратно прошел к кормовой греби и поставил плот углом по течению. Гена, не просыпаясь, автоматически выровнял плот и принял прежнюю позу. Туман поднялся к плоским вершинам невысоких гор, солнце, еще по-летнему ласковое, деликатно пыталось вернуть нам состояние теплой безмятежности первых дней похода. Но все же была осень: по зеленым прядям берез пробежали первые золотые искры, наш плот обогнал бледно-красный осиновый лист, гонимый еле заметным, но холодным ветром. Мы обогнали бледно-красный лист осины или осиновый лист обогнал нас? Почему я здесь спотыкаюсь? Как же вышло? По логике все правильно: мы - это тяжелый плот, нас влечет течение, а лист плоский и маленький, у него нет парусности, на него не давит течение. А мне хотелось сказать, что лист обогнал нас, виделся такой образ: желто-красный горький лист осины обгоняет по реке меня. А точнее будет, если вернуть драматическую предпосылку в начало предложения.

Небосклон по-августовски синий,
И цветы по-летнему звенят,
Но уже бездомный лист осины
Обгоняет по реке меня.

Я еще раз поставил плот углом, но Гена снова, не просыпаясь, выправил его.
Из палатки выползло странное существо, похожее на осьминога. Оно пяткой длинного щупальца потрогало воду за бортом, в то же время другие щупальца поднимали крышки кастрюль, трогали опустевший мешок с вяленым оленьим мясом и, не найдя ничего съестного, существо скользнуло в воду. Я не понял, в каком направлении нырнул осьминог, но когда плот тряхнуло сильным толчком снизу, и рулевой матрос Гена чуть не выкатился в воду, я понял, что осьминог превратился в кита и может преподнести какую-нибудь пакость.
- Полундра! - гаркнул Гена.
С двустволкой в руках выкатился из палатки Анатолий, я вооружился длинным удилищем, чтобы огреть по розовым плавникам разбушевавшегося кита, но странное дело: кит не показался над водой, чтобы набрать воздуха, неужели затерло его между камнями и плотом?
- Полундра, все в воду, поднять правый край плота!
- Да, во-он он, - показал Гена мокрым веником бороды в сторону шиверы.
И точно. Не кит, а Мефистофель, как его вылепил Антокольский, сидел на черном камне, обжимая клинышек бородки, и протирая очки. Тут же мы почувствовали, что кто-то приподнял и резко опустил вниз корму. Что за чертовщина? Выходит, что Володя ни при чем. В горных реках попадаются блуждающие камни. Их почему-то не замывают галька и песок. В дни ледохода они меняют адреса, кочуют. По-видимому, такие камни и подшучивали над нами. В Саянах на реке Сисим есть Алгинский порог, а в его середине - черная скала. Эту скалу мы обходим справа - по глубокому проходу с сильным течением, высокими косыми волнами. Я хорошо знал этот порог и не боялся его даже в малую воду. И вот с группой новичков на хорошем бревенчатом плоту залетел в этот проход и оседлал целую груду круглых камней - такие ядра, хоть ставь рядом с царь-пушкой. Сколько же нужно ледоходов, сильных паводков, сколько лет биться реке в одном русле, чтобы вытесать, обкатать и отшлифовать такие ядра? Мне страшно перед неохватностью времени, мне страшно, что по заданной мне системе мышления я не в силах согласиться, что мне, песчинке мироздания, отведена исключительная роль в Жизни и во Времени. Не есть ли моя исключительность просто сладкий самообман кратковременного моего порхания на земле? Сколько же нужно времени, чтобы обкатать в стройную систему такой нетвердый тип материи, как человеческое мышление, его философские тенденции, если за тысячелетия разумной деятельности мы не поддались гуманитарной эволюции даже на один куриный шаг. Я знаю, что я ничего знаю. Но и захотел бы узнать, так не хватит жизни для прочтения всех памятников эстетической мысли, если бы даже не было языковых и прочих барьеров. Где же вы, лирики-физики, придумайте что-нибудь! Я не желаю бессмертия, я против всепланетарного человеческого муравейника, но я имею право наследия на опыт моих предков. Иначе нет путей к совершенству.
Такие мысли я высказывал про себя, а более цветастые предлагал на обсуждение нашему узкому кругу. Важнее всего поставить вопрос, сформулировать проблему, а потом можно искать ответ, перебирать варианты, обкатывать мысли и плыть по течению до Чемдальска. Наши негры грести не хотят. У них пока другое представление о времени. Возможно, у них в запасе бессмертие. И я тоже не хочу грести. Плывем на одном плоту, нас все равно уравняют время и скорость.
На светло-песчаных обнажениях правого берега появились каменные великаны. Стоят они рядами лицом к реке на краю обрыва и на его середине, некоторые подошли совсем близко к воде. Мы еще не видим их грубых, чаще всего задумчивых лиц, высеченных ветром и дождем. Впрочем, меня вполне устраивает такой пейзаж, без подробностей. Пусть эти идолы останутся вдали, за голубоватой дымкой тайны. Володя просит причалить плот, ему хочется полазать по спинам песчаников-великанов, он почему-то уверен, что там должны быть древние наскальные рисунки. Пусть идет, но навряд ли их сохранило время, если они даже были когда-то созданы, не из того материала эти великаны. Другое дело скалы левого берега: плотный серый камень с редкими вставками известняка, с небольшими карстовыми пещерами. На этих, почти полированных базальтовых катушках, могут быть рисунки, но левый берег в тени, а рисунки можно выявить только при сильном боковом свете. Но Володя все же устремился наверх к пещерам, неизвестно зачем взял с собой чайник. Понял я его, когда он добрался до зияющей пасти пещеры с белым языком ледопада. Володя нарубил для чая голубого ископаемого льда.
- Из пещеры дует, как из хорошей холодильной установки, - жаловался Володя. - Эх, времени нет, надо бы поискать каменный цветок.
Надо плыть, и мы плывем. За очередным поворотом появились узкие прибрежные луга, небольшие, хорошо сметанные стога, а главное - над рекою плыл ароматный ветер, издалека, из детства, ветер воспоминаний. И мы увидели человека, он сидел на камне в позе отдыхающего орла и без любопытства смотрел на нас. Человек был пожилой, овеянный достоинством, обретенным за долгие прожитые годы. Лицо его напоминало изваяние из песчаника. Мы с Анатолием пришли к единодушному мнению, что Ефим Сидорович мог бы сыграть роль старого вождя племени, если бы нам пришлось здесь снимать фильм на темы Фенимора Купера. Ефим Сидорович подробно отвечает на наши вопросы и интересуется нашими делами. Старый эвенк даже не удивился, что мы с Куты пришли, все пороги прошли и намерены идти на Енисей.
- Однако замерзнете, до зимы не успеть, Ефим Сидорович думает, молчит, - не надо торопиться, чай попьем, поговорим.
Старику Шилькичину забавно, что мы умеем сидеть, поджав ноги калачиком, как таежные охотники, что мы помним дорогие его сердцу названия гор и рек, где он охотился в молодые годы. Мы сообщили ему, что за Чулаканом много соболя нынче будет, и что рогатая лиственница, которая росла на скале в устье Чулакана, свалилась и висит теперь вниз верхушкой, крепкие корни не дают дереву совсем упасть.
- Как быстро идет время, - сокрушается старый охотник, - совсем недавно молодой был, крепкий был.
Подъезжают на берестянке два молодых эвенка, один из них сын старика Шилькичина, другой - племянник. Им очень понравились наши ружья - и Зауэр и ТОЗ-17 с оптическим прицелом. Им хочется испытать, как эти красавцы стреляют.
И Володя на берестянке братьев Шилькичиных увозит на противоположный берег пустую жестяную банку и накалывает кверху дном на крепкий сук. Какое расстояние? Вот в этом дело. У винтовки есть прицельная рамка. Если правильно определить расстояние, есть шанс попасть в банку. Каждый определяет расстояние для себя. Выдаю по три патрона каждому. Соревнования дали стабильные результаты, - ни одна пуля не прошла мимо цели. Ефим Сидорович оживился, он не ожидал, что городские ребята умеют стрелять. Коля Шилькичин считает, что все это ерунда. Надо стрелять сразу, не прицеливаясь, так как соболь удирает - только хвост мелькает, глухарь тоже летит как камень. Стрелять надо навскидку, влет. Ефим Сидорович приглашает нас назавтра к нему пообедать, поговорить, чай попить. Сейчас он пойдет в Чемдальск через гору - это рядом. Река здесь образует петлю, и нам придется плыть часа три-четыре. Ефим Сидорович предупредит председателя колхоза товарища Рукосуева о нашем приезде.
Ребята настроены пострелять. Кидаю свой берет, но он как-то плохо реагирует на попадание пули. Анатолий кидает свою фетровую шляпу, - она немного подскакивает, когда ее прошивает пуля. Кидаю пластмассовую расческу - вдребезги. Кидаю Володин кошелек для мелочи - попадание, и из кошелька летят на камни Володины десятки серебряников. Весело. Гена берет из посудного ящика мою кружку, кидает, а стрелять моя очередь - и надо же, случайно попадаю в рот кружке, и она, гулко звякнув, отлетает, кувыркаясь, и падает в реку. Нарастает веселье. Все, что было удобно кидать, прострелено. Анатолий достает защитные очки, пытается их подкинуть под выстрел, но его удерживают, и тогда Анатолий отцепляет ручные часы, водо-пыленепроницаемые, с небьющимся стеклом, на великолепном браслете…И, надо же, произошел какой-то перелом, ни у кого рука не поднялась, часы вернули Анатолию. Кончена игра! Надо плыть! …


                Тойво Ряннель
               

БИОГРАФИЯ


0

В процессе подготовки...

КНИГИ