Ирина Хваловская

Мой Антонио

   Играть на скрипке я начала ещё в эвакуации, в сибирском городе Минусинске, когда мне было пять лет. В этом городе главной примечательностью была большая православная церковь, стоящая посреди центральной площади, и театр, куда из разных горячих военных точек съехались великолепные актёры. И там судьба свела меня с чудесным человеком, тоже эвакуированным из Ленинграда. Он служил скрипачом в оркестре того же театра, в который попала и мама. Жили мы все в театральном общежитии, каждая семья ютилась в крохотной восьмиметровой комнатушке на третьем этаже театра. Зимы тогда были особенно суровыми, отопление везде, кроме зрительного зала, было печным. Дров не хватало, и во всём театральном здании согреться можно было только на общей кухне возле огромной чугунной плиты, где изредка готовилась незамысловатая стряпня. Зарплату артистам не платили по нескольку месяцев, и зачастую приходилось обменивать на мёрзлую картошку или пару яиц свои, сохранившиеся ещё с довоенных времён, вещи. Вот так мы «съели» мамины фильдеперсовые чулки и мою, уже изрядно потёртую кроличью шубку. Да ее мне и не жалко, я к тому времени уже пошла в школу и она мне стала мала.
   Ни война, ни мороз не мешали немногочисленным зрителям посещать спектакли. Безусловно, это была в основном эвакуированная интеллигенция, которая в жестокие морозы приходила на спектакли в своеобразных «вечерних» нарядах – полушубках, валенках, пуховых платках и шапках-ушанках. В антракте зрителей поили горячим кипятком тут же, в зрительном зале, потому что только здесь еле теплилась батарея, во всех же остальных помещениях не было ни света, ни тепла. А музыканты сидели в оркестровой яме в вязаных перчатках без пальцев, то и дело дули на руки, стараясь согреть их своим дыханием, и потому над оркестровкой туманилось облачко пара. В один из воскресных дней в театре должен был идти детский спектакль – сказка «Любовь к трём апельсинам». Мама играла ведьму Фата Моргану. Пришёл почти весь мой первый «Б» класс и занял последние ряды. Я же с подружкой Светкой уселась в первом ряду, на места, которые по вечерам обычно занимали приглашённые гости и которые теперь пустовали.
   До начала спектакля я перегнулась через бортик оркестровки и с любопытством принялась рассматривать причудливые музыкальные инструменты, многие из которых видела впервые в жизни. Я знала баян, аккордеон, ну ещё гитару, которые частенько можно было видеть на местном рынке, где раненые и безногие дядьки в истёртых гимнастёрках или тельняшках взахлёб наяривали жалостливые куплеты или разухабистые частушки. Но вот контрабас, арфу и огромнейший барабан, за которым еле был виден ударник дядя Володя, который жил со своей женой по соседству с нами, я видела впервые. Но особенное внимание привлекла изящная скрипка, которая в руках дяди Яши как будто пела человеческим голосом, и я невольно подпевала ей. И именно старый скрипач дядя Яша заметил мои горящие любопытством глаза, будто прожигающие инструмент, поманил меня пальцем и спросил: « Что, нравится? Ну, спускайся сюда, пока не прозвенел третий звонок, я покажу тебе скрипку и даже дам подержать смычок». Я не знала, что такое смычок, но послушно юркнула в протянутые руки дяди Яши и вмиг оказалась в волшебном царстве под названием «Оркестр». Музыканты настраивали свои инструменты. Кто дудел, кто стучал палочками, кто дул на руки, чтоб отогреть. Дядя Яша взял свою скрипку, удобно устроил её к подбородку и, озорно подмигнув, объявил: «Птичий концерт по заявкам», и сыграл Чижика- Пыжика. Потом улыбнулся и спросил; «Что, курносая, хочешь научиться играть на этом инструменте?». Я растеряно молчала. Честно говоря, я об этом и не думала, хотя давно мечтала научиться музыке. Неужели это возможно!?
   Прозвенел последний звонок, и скрипач быстро проговорил: «Всё, пора начинать. Знаешь что, иди пока на своё место, а завтра после школы приходи ко мне, ты знаешь мою комнату? Самая последняя по коридору, напротив кухни». Ха! Конечно, я знала. Как не знать, если именно из его комнатки каждое утро, когда я собиралась в школу, доносились гаммы, арпеджио и ещё какие то неправдоподобно стремительные каскады серебряных звуков. И я частенько опаздывала в школу, притаившись за этой дверью и впечатываясь в неё ухом. Мне казалось, что за ней живёт волшебник. И тут он, вдруг, сам предложил мне перешагнуть за её порог. Но это будет только завтра! Как долго ещё ждать, целую ночь!
   И весь спектакль я просидела в странном состоянии, который наша учительница 1 Б охарактеризовала бы как «отсутствие всякого присутствия». Она всегда так жаловалась маме, что я на уроке чистописания, не желая писать злополучные палочки, мечтательно отвернувшись к окну, что-то мурлыкала себе под нос. А зачем мне палочки, когда я ещё до школы умела не только писать все буквы, но и читать. Когда мама учила свою очередную роль, я помогала ей, читая текст за других действующих лиц. Сейчас на сцене происходило что-то непонятное – все действующие лица, и король, и мальчик-принц, и все придворные почему-то плакали. Что случилось, я не понимала, потому что совершенно не смотрела на сцену. Я уже не была «здесь и сейчас», я уже была «там и завтра». Только один момент завладел моим вниманием, когда мама, в образе злой ведьмы Фата Морганы, летала высоко над сценой, страшная, бледная, с чёрными глазницами и спутанными седыми лохмами. Весь зал замер. Мама позже созналась, что тоже очень боялась, хотя и была зацеплена крючками, которые не были видны под чёрным плащом, за лонжу, – страховочный металлический трос, используемый воздушными акробатами в цирке.
   Утром мама рассказывала, что этой ночью я, то и дело, бегала в туалет. «Я же тебе говорила: не пей много воды на ночь!» И правда, меня всю ночь лихорадило. И вовсе не потому, как думала мама, что я испугалась вчера, будто она упадёт и разобьется на сцене. Нет! И бегала я вовсе не в уборную, а к двери дяди Яши, и караулила, чтобы ночью он никуда не ушёл. За окном мороз, темно, куда он может уйти, но… мало ли что! А у меня с ним сегодня важная встреча!
   Утром я клевала носом почти на всех уроках. Подумаешь, математика или там география. Это ж такая мура по сравнению с тем, что ожидает меня сегодня. И вот оно! Остановись, мгновенье, ты – прекрасно! ( Из какой же это пьесы?), А, неважно. Важно то, что было потом!
   После уроков, швырнув портфель на кровать, я мигом оказалась возле вожделенной двери. Я долго и упорно стучалась, но никто мне не открыл. Снизу, из зала доносились звуки оркестра, ага! Значит сейчас репетиция, и я, обескураженная, уселась в самом последнем ряду полутёмного пустого зала и стала терпеливо ждать окончания. Когда все оркестранты разошлись, дядя Яша первым делом посмотрел на мои руки и приказал: «Немедленно иди и вымой руки, к инструменту надо прикасаться только чистыми руками!» Пристыжённая, я поплелась на общую кухню и сизым скользким обмылком долго тёрла под ледяной струёй, которая еле бежала из ржавого крана, свои, замызганные после урока рисования, пальцы.
   «Ну-с, кецале, приступим к делу. Спой мне для начала какую-нибудь песенку. Что вы там, в школе поёте?!» Ну, как я могла сказать ему, что мы уже целый год поём одну и ту же песню «По долинам и по взгорьям». Но я знала много других, взрослых песен. А петь я любила. Мама говорила, что пела я всегда, даже сидя на горшке, так что просить меня было не надо. Я прокашлялась, сглотнула застрявший в горле комок и запела: «У любви, как у пташки крылья, её нельзя-а-а никак поймать». Дядя Яша поначалу опешил, а потом вдруг расхохотался и спросил: «Откуда ты это знаешь?» Как откуда! Да это же мама всю жизнь напевает, когда бывает в благодушном настроении, а, когда бывает не в духе, то поёт: «Гори, гори, моя звезда». Потом он стал задавать мне для повторения какие-то звуки, созвучия (теперь-то я знаю, что это интервалы). В заключение он изрёк: «У тебя великолепный слух и, поверь мне, что судьба далеко не каждому дарит столь драгоценный подарок. Не воспользоваться им во благо – большой грех!»
   Потом, немного помолчав, уверенно добавил: «Ну, вот и договорились, с завтрашнего дня и начнём!» Я тогда ещё не знала, что эта чудесная встреча не была случайной. Она была устроена мамой, которая слышала ещё в детстве известного в то время скрипача Яшу Хейфеца. С тех пор она просто грезила скрипкой. Самой не вышло научиться, но зато, когда на свет появилась я, она спала и видела свою дочь в длинном чёрном бархатном платье, со скрипкой, по меньшей мере, Страдивари, в руках, непременно на какой-нибудь европейской сцене. Так что когда закончился мой, как теперь это называют, кастинг, в оркестровке появилась моя мама в своём устрашающем костюме, и, как будто не ожидая видеть меня здесь, воскликнула: «Вот ты где, а я тебя всюду обыскалась!» И сразу к дяде Яше: «Ну, и что скажете, маэстро?»
   «Какой материал, какая музыкальная память и безупречное чувство ритма, но главное – слух, ах, какой слух! – с явным удовольствием констатировал музыкант, – но жаль, что у девочки нет своего инструмента!» Потом, немного подумав, добавил: «Ну, ничего, что-нибудь придумаем, а пока можем заниматься на моём инструменте, когда я не на репетиции. Так что – вперёд, к Олимпу!» Я так и не успела спросить, кто такой Олимп, а мама уже увлекла меня за собой прочь из оркестровки. С тех пор я и обручилась с Антонио, но тут мне кое-что надо пояснить! Прошу немного терпения.
   На занятия музыкой я приходила в оркестровку сразу после школы, уставшая, голодная, но одухотворённая – ещё бы, с какой любовью и упоением играл мне маэстро (мне понравилось это слово) много разной красивой музыки и рассказывал о великих мастерах скрипки – Амати, Страдивари, Гварнери. Надо же, я не только запомнила эти имена в первый же урок, но и в школе пыталась читать лекцию о великих итальянских мастерах – знай наших! «Вот, смотри внутрь деки, – рассказывал скрипач – видишь еле заметную стёртую надпись: «Антонио Страдивари,1786 год?» Этой скрипке нет цены, у неё богатая история, и я берегу её, как ребёнка, и так же, как любимого ребёнка, люблю». Как заворожённая, смотрела я на драгоценный инструмент в руках учителя. А скрипка то плакала, то вдруг страстно уносилась куда-то в заоблачные выси, перенося меня в совершенно иной, пока непонятный мне мир, и я, следя за танцующими пальцами маэстро, взволнованно шептала: «Антонио, Стра-ди-ва-ри». И, если фамилию великого мастера мне сразу запомнить было нелегко, то имя Антонио мне показалось очень красивым, и я любила его повторять, к месту и не к месту. Просто, чтобы ещё раз произнести вслух. И даже в своих девчачьих мечтах я представляла свою первую любовь непременно с таким же именем, АНТОНИО. Я и скрипку с тех пор иначе и не называла и говорила подружкам: «Я иду заниматься с Антонио!»
   Частенько я прибегала на занятия, пропуская скудные школьные завтраки, и когда начинала играть гаммы, голодное урчание в животе не попадало в тон. В этом случае дядя Яша шутил: «Кишки так же, как и струны, надо настраивать. Следующий раз будь любезна, постарайся перед занятием что-нибудь пожевать, а сейчас я предложу тебе что-то очень пикантное. Закуси немного, и начнём», – и подавал мне на разложенной газете запечённую в золе, хрустящую картофелину. Какое же это было объедение! Поздними вечерами, возвращаясь после спектакля, мама уже с порога спрашивала: «Ну, как поживает твой Антонио?» И каждый раз я успокаивала её, что у нас с Антонио взаимная любовь. И результатом этой «любви» явился Турецкий марш Моцарта, который я уже вполне прилично исполнила весной на школьном концерте.    Дядя Яша говорил, что музыка Бетховена – загадочна, Грига – романтична, а музыка Моцарта сглаживает все несправедливости в нашем мире. Наверное, ещё не все знают его музыку, иначе несправедливости на земле не было бы вообще. Никогда не было бы войн, никто не обижал бы собак, у меня бы был велосипед, и папа жил бы всегда со мной!
   Но что было моё горе по сравнению с горем дяди Яши, которое он прятал глубоко в себе, стараясь не показывать, как ему невыносимо больно, тоскливо и одиноко. Его жена и дочка умерли в блокадном Ленинграде перед самой эвакуацией от голода, и с тех пор, как он говорит, скрипка – это всё, что у него осталось. Каждый раз, когда ему бывало особенно плохо на душе, он брал свой драгоценный инструмент и, прикрыв глаза набухшими веками, начинал наигрывать какую-то незнакомую мне, но очень печальную и волновавшую меня мелодию. Тогда руки его дрожали, а по стареющим щекам, не таясь, стекала предательская слеза. Немного погодя он вдруг поднимал веки, смахивал слезу и, широко улыбаясь, говорил: «Ну, что нос повесила, кецале, тебе это не идёт». И опять шутил, как ни в чём ни бывало. «Если бы ты знала историю еврейского народа, ты бы поняла, что у евреев особый юмор – юмор с горечью».
   А в последнее время, ближе к весне, Яков Лазаревич, (так звали дядю Яшу в оркестре), совсем сник, заметно отощал и ослаб, очень медленно передвигался и почти не выходил из своей комнаты. И я, улучив минутку, каждый день забегала в его крохотную «келью», как он называл свою комнатку с железной скрипучей кроватью и старинной тумбочкой, на которой прописался в своём облезлом кожаном футляре Антонио. Тут же аккуратной стопкой расположились старые ноты и пластинки, в которых таилась великая музыка. Большую часть комнатки занимал огромный, белый, щербатый с углов, стол, наполовину заваленный любимыми книгами. На другой половине стола располагалась нехитрая кухонная утварь. «Набор холостяка», – шутил дядя Яша. Две щербатых чайных чашки, маленькая, в синих цветочках (память из Ленинграда) кастрюлька, большой, пузатый медный чайник и деревянная суповая миска.
   В центре этого разношёрстного натюрморта величественно восседал здоровый медный чайник. Но главным достоинством этой комнаты, конечно, было старое, обитое потертой тиснённой золотом парчой, королевское кресло с высокой спинкой. Когда-то оно занимало центральное место в каком-нибудь Шекспировском спектакле. «Мой трон! – с гордостью хвастался дядя Яша, – я чувствую себя, по меньшей мере, Людовиком четырнадцатым, когда восседаю в нём с чашечкой чая и одновременно слушаю на этом патефоне свои любимые пластинки».
   В тот памятный день, войдя в «келью», я нашла его, сидящим на своём любимом троне и макающим в кружку с чаем тёмный кусочек хлеба. «Вот, курносая, последние зубы, и те отказываются жевать!» А я-то принесла ему две морковки – «витамины». Мне удалось выменять их на тюбик маминого красного театрального грима у моей подружки Лерки Сёмкиной – у них был свой огород. А Людовик шутливо оправдывался: «Хлеб, дочка, – это пища богов, но это понимает только тот, кто много пережил и много голодал». Потом он заставил себя улыбнуться и, как всегда, не смог и тут обойтись без своих шуточек: «Кецале, старый еврей, Людовик четырнадцатый-Шлиман, сегодня неважно себя чувствует. У Короля сегодня не приёмный день, и пусть твой Антонио сегодня тоже отдыхает. Сыграешь мне завтра, а сегодня…», – и, не договорив, он тяжело вжался в своё кресло. Видя, как ему плохо, я решила сделать ему приятное. Я открыла футляр, вынула скрипку и…заиграла, робко и очень тихо. Я играла ту самую печальную и очень красивую мелодию, которую он исполнял всегда, когда ему было особенно плохо. Играла спонтанно, по слуху, не будучи уверена, что запомнила правильно. А так бы хотелось, чтобы дядя Яша был доволен, что бы снова улыбался и шутил. Дядя Яша перестал жевать свой хлеб, долго, не мигая, смотрел в какую-то точку сквозь меня, и вдруг тихо произнёс: «Если бы ты знала, что ты сейчас играла! И сыграла здорово, прочувствованно, молодец! Кстати, нет ли в тебе еврейской крови, а? Это ведь известнейшая еврейская песня «Аидише мамэ». Её так любила моя жена, моя Дора, и я всегда играл ей «Маму» на день рождения. Эх, как я играл, и как она слушала! О! она умела слушать! А теперь мои кривые пальцы уже не слушаются меня так, как в те счастливые времена». И, когда я уже направлялась к двери, мой учитель окликнул меня: «Погоди, курносая». Он всегда называл меня или курносая или кецалэ, и никогда – по имени. Я послушно вернулась к «трону», а он, поставив кружку с остывающим чаем на пол, достал с полки потрёпанный футляр, долго гладил его с какой-то тёплой грустью, затем бережно вложил в него ещё тёплую после моих рук скрипку и протянул мне: «Возьми, кецале, это теперь твоё. У тебя и пальчики крепче, и душа ещё не зачерствела. Бери и береги своего Антонио. Он – живой, он всё чувствует и не любит фальши, ни в музыке, ни в людях. И ещё: если ты на какое-то время забудешь про него – он заболеет!»
   На следующее утро старого скрипача, не дождавшись на утреннюю репетицию, обнаружили мёртвым в «келье», сидящим в своём королевском кресле-троне в той же позе, в какой я оставила его накануне.
   А Антонио до сих пор со мной, изрядно потрепанный и побитый многочисленными переездами и долгими скитаниями по белу свету. И, хотя я так и не стала профессиональной скрипачкой, но частенько, когда на душе становится особенно муторно, я беру давно наканифоленный смычок и тихонько вожу им по тоскующим струнам. И мне кажется, что они, вобрав в себя когда-то все лучшие вибрации души старого скрипача, передают их мне, заполняя все уголки моего усталого сердца. Милый, добрый мой король, Ваши уроки я не забывала никогда. Вы учили меня не только играть на скрипке, Вы научили меня с каждым новым звуком постигать тайны человеческой души. Я помню, когда Вы первый раз сыграли мне « Аидише мамэ», и по вашим щекам текли слёзы, хотя Вы и пытались сдержать их. И тогда я поняла, что музыка - это не только звуки, что в душе настоящего музыканта должна звучать музыка человеческой судьбы. А может быть, у каждой человеческой судьбы есть своя музыка, кто знает!?

БИОГРАФИЯ

   Моя творческая биография богата не только исторически, но и географически. Мать моя – финка, волею судьбы оказавшаяся в Ленинграде в 30-х годах. Во время войны мы с мамой эвакуировались в Сибирь и прожили восемь лет в городе Минусинске Красноярского края.
   Потом я окончила музыкальную школу по классу скрипки в Петрозаводске, а позже дирижерское отделение. Тогда же начала публиковать первые статьи о музыке, стихи и тексты к самодеятельным студенческим песням. Затем много гастролировала с концертами как вокалистка.
   В настоящее время я уже больше десяти лет возглавляю музыкальный коллектив в городе Турку, в Финляндии. Мы бывали в городах Финляндии, выступали в России. Тексты и сценарии я пишу сама. В последнее время увлеклась рассказами, пробую писать стихи. И везде лейтмотивом проходит музыка.

КНИГИ

♦