Роберт ВИНОНЕН
Начальная глава из книги «Похождения Слова»)
Слово на высшем суде
Характерен букет суждений об одном заметном поэтическом явлении. Газета «Литературная Россия» преподнесла его читателям в апреле 2007 года по случаю 70-летия Беллы Ахмадулиной. Разброс мнений оказался весьма широк – от восторга до полного неприятия.
«Личность бесспорно культовая – не просто поэтесса, а символ своего поколения.»
«Признаться... мне трудно оценить её поэзию».
«Никогда не принимал ахмадулинскую поэзию всерьёз».
И так далее. А судили не профаны – критики, прозаики, поэты. И речь ведь о писателе известном, даже прославленном. Как нынче говорят – хорошо раскрученном. Но прав Тютчев:
Нам не дано предугадать,
Как слово наше отзовётся.
Восприятие любой речи всегда субъективно – особенно речи художественной.
Однако нет ли каких-либо объективных критериев к определению поэтической подлинности? Текст-то вот он, перед нами! Каким бы аршином его измерить?
Думаю, такой «аршин» есть.
Начинать , вероятно, следует со взгляда на персону пишущего – она же в тексте, как в зеркале. Это отражение принято называть лирическим героем, а теперь есть предложение ввести понятие авторской личности (по сути велика ли разница?). Так вот, если посмотреть на героя, скажем, с точки зрения такой науки, как социология, набор типов окажется весьма небогат – всего три человека:
1. экономический;
2. социальный;
3. духовный.
Различия между ними очевидны.
Цель первого – элементарное выживание, идеал – кусок хлеба.
Второй смотрит шире, различает способы прокорма, озадачен выбором профессии.
Третий пребывает выше, он думает ещё и о смысле жизни.
Эти люди составляют общество. Их непростые взаимоотношения стали темой, например, стихов Пушкина «Поэт и толпа». Именуемый Поэтом подчёркнуто отделяет себя от социально-экономической толпы, которая во всём ищет пользы, пользы и только пользы. Она и статую Аполлона оценивает лишь на вес потраченного камня.
Печной горшок тебе дороже:
Ты пищу в нём себе варишь.
Толпе противостоит человек, рождённый не для корысти, а для звуков сладких и молитв. Эти, так сказать, мечты и звуки охватываются одним словом: вдохновение. От сего корня и происходит человек духовный. Его деятельность видится практически бесполезной.
В советской поэзии наибольшее распространие получил лирический герой общественно-полезного, социального толка. Вопрос не требует особо глубокого исследования. Достаточно назвать несколько удержанных памятью имён. Были, например, певцы рабочего класса. У Николая Анциферова талантливо изобразилась тема шахтёрского труда. Из ниши тесного забоя не без иронии, но горделиво сообщалось:
Я работаю, как вельможа,
Я работаю только лёжа...
Алексей Заурих возносил до небес разноску писем:
Лежебоки, записывайтесь в почтальоны –
Научитесь рано вставать!
Молодые в ту пору авторы успешно учились у классиков соцреализма – таких, как его верный служитель Ярослав Смеляков:
В те дни в заводской стороне,
У проходной, вблизи столовой,
Встречаться муза стала мне
В своей юнгштурмовке суровой.
Она дышала горячо
И шла вперёд без передышки
С лопатой, взятой на плечо,
И «Политграмотой» по мышкой.
Читатель даже на досуге не мог быть отпущен от станка или плуга, но и в мыслях безотлучно находиться на своём рабочем месте. Так, одна из заметных литературных групп 20-х годов назвалась «Кузница» – не какой-нибудь вам «Парнас». Характерны сами названия произведений советской классики: романы «Цемент», «Энергия» Ф. Гладкова, «Гидроцентраль» М. Шагинян, «Сталь и шлак» В. Попова, «Чёрная металлургия» А. Фадеева, поэма М. Герасимова «Электрификация». Сборники стихов тоже были вполне созвучны прозе: «Железные цветы» М. Герасимова, «Стальной соловей» Н. Асеева, «Шестерённые перезвоны» Я. Шведова, «Рабочий май» В. Казина, «Рабочий день» М. Луконина. И так далее.
В творчестве писателей (тех, кого печатали) господствовал человек социальный, строитель социализма. Его «печным горшком» были печи доменные, плотины, шахты, машинно-тракторные станции.
Сам нарком на глазах у народа,
Лично глядя мне прямо в глаза,
За железный бетон для завода
Всей бригаде спасибо сказал.
Эти строки примечательны тем, что написаны Борисом Ручьёвым в местах длительного заключения в трудовых лагерях. Не выдают ли они общую подневольность поэтического энтузиазма в социально-экономическом типе человека? Такое как бы крепостное право особо отмечено в частности А. Твардовским:
У нас в Союзе каждый и любой
Не просто величается: такой-то.
При имени, как титул родовой, –
Завод, колхоз, дорога, новостройка.
Без них назваться – честь невелика.
Что значит имя одного солдата
Без имени и звания полка,
Где служит он или служил когда-то!
Что значит имя одного? Цену ему узнать было можно и в знаменитой «Гренаде» М. Светлова:
Отряд не заметил потери бойца
И «яблочко»-песню допел до конца.
Личность как таковая, индивидуум со всеми правами числился по разряду незамечаемых. То была поэзия служения миру сему. Свои поэты имелись у моряков, геологов, колхозников, военных. Среди них немало талантов.
Но где они теперь?
Впрочем, социальный тип обнаруживает себя не только у второстепенных поэтов. Разве тот же Твардовский мал? Но и в нём «общественно-полезный» герой часто побеждал человека духовного. А как их отличишь? Можно это попробовать, взяв такую высокую пару, как Николай Клюев и Сергей Есенин.
Клюев, например, в стихотворении «Рожество избы» не налюбуется на взмахи топора:
От кудрявых стружек тянет смолью,
Духовит, как улей, белый сруб.
Крепкогрудый плотник тешет колья,
На слова медлителен и скуп.
Тёпел паз, захватисты кокоры,
Крутолоб тесовый шеломок.
Будут рябью писаны подзоры
И лудянкой выпестрен конёк.
По стене, как зернь, пройдут зарубки:
Сукрест, лапки, крапица, рядки,
Чтоб избе-молодке в красной шубке
Явь и сон мерещились – легки.
Крепкогруд строитель-тайновидец,
Перед ним щепа как письмена:
Запоёт резная пава с крылец,
Брызнет ярь с наличника окна.
И когда оческами кудели
Над избой взлохматится дымок –
Слух пойдёт о красном древоделе
По лесам, на запад и восток.
Стихи широко известны и по-своему прекрасны. Красота сельского уклада жизни отражена с поэтической силой – но тою же красотой поэзия и ограничена. Внешняя сторона дела застилает взор. И в этом смысле Клюев неотличим от Василия Казина, который с тем же упоением пел о заводском труде.
Стучу, стучу я молотком,
Верчу, верчу трубу на ломе –
И отговаривается гром
И в воздухе, и в каждом доме...
А на дворе-то после стуж
Такая же кипит починка.
Ой, сколько, сколько майских луж –
Обрезков голубого цинка!
Один режет по дереву, другой по металлу, но выбор профессии ничего в поэтической сути не меняет.
Есенин не меньше Клюева дорожит сословными ценностями. Но умещается в них весь? Одно из стихотворений тоже начинается со славы труду:
Каждый труд благослови, удача!
Рыбаку – чтоб с рыбой невода,
Пахарю – чтоб плуг его и кляча
Доставали хлеба на года.
Скупая дань трудовой пользе на том и кончена. Из социальной толпы выходит поэт:
Воду пьют из кружек и стаканов,
Из кувшинок тоже можно пить –
Там, где омут розовых туманов
Не устанет берег золотить.
Хорошо лежать в траве зелёной
И, впиваясь в призрачную гладь,
Чей-то взгляд, ревнивый и влюблённый,
На себе, уставшем, вспоминать.
Коростели свищут... коростели...
Потому так и светлы всегда
Те, что в жизни сердцем опростели
Под весёлой ношею труда.
Только я забыл, что я крестьянин,
И теперь рассказываю сам,
Соглядатай праздный, я ль не странен
Дорогим мне пашням и лесам.
Словно жаль кому-то и кого-то,
Словно кто-то к родине отвык,
И с того, поднявшись над болотом,
В душу плачут чибис и кулик.
И Клюев, и Есенин дышат общим воздухом. Но Клюев не забыл, что он крестьянин – и сим доволен. Утешен и Казин – тем, что он слесарь. А Есенин, этот «соглядатай праздный», ловит нечто невидимое глазу. Ощущает на себе «чей-то взгляд ревнивый». Чей бы? Ясно, что женский. А может быть, и взор неназываемого Бога. Ибо сказано, что Бог есть Любовь.
Сквозь милые сердцу земные картины поэт порывается к некой высшей сущности бытия. Герои Казина и Клюева легко опростели сердцем, воду пьют из кружек. Про то, что можно пить из кувшинок, им невдомёк. Но именно это непрактикуемое дело и есть дело высокого художника. Тут всё происходит в области духа. Обнаруживается доступное только внутреннему зрению.
Таков третий социологический тип – человек духовный. Ежели он в тексте возникает, можно уверенно считать: перед нами подлинно художественное произведение.
Расселив литературных героев по трём социологическим нишам, мы правильность наших предположений можем проверить по другим наукам.
Вот и теория эволюции говорит о трёх ступенях развития человека:
1. Homo habilis – человек умелый;
2. Homo erektus – человек выпрямленный;
3. Homo sapiens – человек разумный.
«Умелый» и поднявшийся до прямохождения «эректус» – это и есть легко узнаваемый человек социальный, мастеровитый плотник или слесарь, герой огромного количества произведений в стихах и прозе, которые не перестают публиковаться и ныне.
И только Homo sapiens отважился на путь к осмыслению всего видимого и невидимого в их связи. От него, разумного, и происходит Homo skribens – человек пишущий. Во всяком случае, так должно быть.
Понятие о трёх стадиях или ступенях имеет и мифическая эволюция поэзии. Это:
1. золотой век;
2. серебряный (или медный) век;
3. железный век.
Внешне схема выглядит как движение по нисходящей линии, и поэты много про это писали. Дескать, миновали золотые времена поэзии. Николай Карамзин о железном веке:
Святый язык небес нередко унижался,
И смертные, забыв Великого отца,
Хвалили вещество бездушныя планеты.
Поэт 18 века будто заглянул вперёд, в век 20-й, когда поэты Пролеткульта славили не столько человека, сколько бездушное вещество. Отражённое лужами небо Казин своим сравнением (довольно точным) сводил к голубым обрезкам цинка. Не наоборот. Другой его современник, В. Кириллов тоже был охвачен поэтическим материализмом: Я узнал, что мудрость мира – вся вот этом молотке. Где молоток, там и гвозди. И не случайно Н. Тихонов по всем нормам железного века продолжил эту связь в «Балладе о гвоздях»:
Гвозди б делать из этих людей:
Крепче б не было в мире гвоздей.
Вместе с тем означенное время принято называть серебряным веком. И это правильно: и потому, что эти «века» существуют одновременно, и потому, что то было время преобладания талантов. Но духовный Homo skribens может олицетворять только золотой век. И гении, и просто таланты рождаются всегда и везде, они рядом также и с певцами «вещества бездушного». Кириллов, Казин и Есенин были современники, а последние двое даже большие друзья. А Маяковский, тот вообще насельник разных времён: одна нога в веке золотом с гениальной поэмой «Флейта-позвоночник», а другая в железном с агитками типа: Не вытирайся полотенцем чужим – Могли и больные пользоваться им.
Таким образом, мифическая эволюция поэзии обнаруживает изрядную условность.
Религия тоже говорит о троичности человека. Homo sapiens триедин – по образу и подобию своего Творца. Ипостаси Отца, Сына и Святого Духа отражены в каждом из нас. Составляющие этого отражения в перечислении апостола Павла: И ваш дух, и душа, и тело во всей целости.
Финский богослов Маури Викстен в своей книге «Основные черты здравого учения» придал апостольской формуле геометрическую наглядность:
Созданного триединым человека удачно изображают три круга, из которых меньший находится внутри больших: центр изображает духа, внешний круг – тело, а средний – душу. Известно, что отец церкви Августин сказал: «Тело – жилище души, а душа – жилище духа».
Усвоив себе сей образ мишени, мы увидим, что путь к духовному человеку лежит от внешнего, телесного круга через среднюю, душевную сферу. Тут по-своему воспроизведены как социологическая, так и эволюционная схемы. Легко убедиться, что религиозное представление о человеке вполне согласуется с научным знанием.
Тело, плоть – только внешняя часть человека. Это пять функций – зрение, обоняние, слух, вкус, осязание. Это Homo habilis, человек первобытный, экономический. Ему бы только выжить. Потому в его молотке – вся мудрость мира.
Но есть второй круг. В изложении М. Викстена он таков:
Душа человека со своей стороны представляет прежде всего поле чувственной жизни, и в неё входит также воображение, совесть, память, разум и симпатии. Эту широкую область Библия называет душевным человеком... В ней действуют такие силы как мысль, чувство и воля, которые оказывают сильное влияние не все человеческие контакты и даже властвуют над ними.
Узнали? Это ведь уже знакомый нам социальный человек, производитель смолистой стружки и обрезков цинка. Он принципиально привержен всему вещному и рукотворному:
Да, нам противен звук ненужных
Жемчужно-бисерных стихов,
Узоры вымыслов недужных
И призраки могильных снов.
Я не в разнеженной природе,
Среди расцветшей красоты, –
Под дымным небом на заводе
Ковал железные цветы.
Эти строфы вышли из-под пера различных поэтов: первая принадлежит В. Кириллову, вторая – М. Герасимову. Однако они так неразличимы по интонации, а также по «разуму и симпатиям», что составляют органичное целое. Общий отказ от живой природы оказывается прямо связан со стиранием индивидуальных граней в авторской личности. Здесь, опять же по М. Викстену, «мысль, чувство и воля оказывают сильное влияние на все человеческие контакты и даже властвуют над ними». Это заставляет вспомнить слова другого писателя, монаха Артемия Троицкого, гонимого при Иване Грозном: Душевный человек не приемлет духовного, но считает за сумасшедшего.
Известный в советское время С. Городецкий подвёл итог господству социального, или душевного, человека в поэзии строчками:
Слово чувством накалилось,
Слово мыслью утвердилось,
Слово стало рычагом.
Кто на такие рычаги давил, мы теперь знаем. К чему давление привело – знаем тоже. А само стихотворение по недоразумению называлось – «Поэт».
В человеке социальном, или по Библии, душевном обретаются среди прочего разум и симпатии. А где симпатии, там и антипатии. Это же важно при
выборе профессии. Душевные предпочтения, как сказано, властвуют над человеческими контактами. На первом съезде советских писателей в 1934 году А. Сурков выступил против чувства любви как предмета лирики. Любви известный поэт простодушно противопоставил чувство ненависти. Под аплодисменты зала. Овацию он снискал цитированием стихов Э. Багрицкого о необходимости слушаться команд века:
Оглянешься, а кругом – враги;
Руку протянешь – нет друзей;
Но если он скажет: «Солги!» – солги!
Но если он скажет: «Убей!» – убей!
Если даже такой крупный дар, каков был Багрицкий, восстал на заповедь «Не убий», то приходится верить обобщению русского философа Ивана Ильина:
...В мире раздалась открытая и безумная пропаганда ненависти; в мире поднялось упорное и жестокое гонение на любовь – поход на семью, отрицание родины, подавление веры и религии.
Каждый знающий историю совлитературы вспомнит свои примеры, подтверждающие свидетельство И. Ильина.
Полнее всего чувство ненависти реализуется, конечно, в профессии палача. И труд сей тоже был воспет – не впервые ли в мировой литературе? Отнюдь небесталанный А. Прокофьев вспоминал свою чекистскую молодость:
На тебя , голубчика,
Шли чекисты Губчека.
Эх, жизнь, эх, жизнь,
Звонкая, калёная,
Шаровары синие,
Фуражечки зелёные.
Эх, гой еси,
На Неве еси,
Ты, зловредный человек,
Пошевеливайси!
Ты не рыба сиг,
Ты не рыпайси,
Самым круглым дураком
Не прикидывайси!
Упадёшь доской
На покой песка:
Принимай, господь,
Упокойничка...
Написано от души (на то и душевный, неприемлющий духовного человек). А то, что вооружённый атеист вдруг с издёвкой поминает Господа, позволяет предположить, что казнят священника – обычное в те годы выражение симпатий и антипатий. Однако отрицание абсолютной ценности человеческой жизни сводит к нулю перспективу сей мастеровитой писанины войти в золотой фонд общечеловеческой поэзии. Приговор вынесен ещё апостолом Павлом:
Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая и кимвал бряцающий.
Выкрик уверенного в безнаказанности убивца : «Принимай, господь!» лишний раз показывает, что богохульство всегда бесчеловечно. И наоборот. От человека при этом остаются одни «шаровары синие, фуражечки зелёные». Пёстрая наружность, облекающая пустоту.
В те годы людьми в зелёных фуражечках был уничтожен художник слова, понимавший дело совсем иначе:
Как облаком сердце одето
И камнем прикинулась плоть,
Пока назначенье поэта
Ему не откроет Господь.
Осип Мандельштам. Мы подошли к третьему типу литературных отражений. Теория эволюции называет его человеком разумным, а социология – духовным. Уместно ещё раз процитировать М. Викстена:
Дух человека – самый глубокий круг его личности, и его называют в Библии, между прочим, «внутренним человеком»... Здесь, в центре человека, обитают такие духовные качества как вера, надежда и любовь...
В духе человека происходит чудо рождения свыше, в связи с которым в глубочайшем слое нашей личности, где перед возрождением была лишь смертельная тьма, загорается свет.
Добавим от себя: лишь в этом свете и возможно подлинное творчество.
По всей логике вышесказанного работа художника со Словом так или иначе есть его прикосновение к тому непостижимому высшему, что издревле сфокусировано в понятии Бога. Напоминание о Нём. И Пушкин недаром написал, что душа поэта просыпается для Слова не ранее, чем когда
...божественный глагол
До слуха чуткого коснётся.
Глагол человеческий Божествен. Поэтому большой художник, во словесном изображении видимого задевает и нечто незримое. При этом не обязательна какая-то сугубая религиозность. Нет, речь совсем о другом. О том, что истинный поэт, будь он хоть трижды атеист, не может не передать чуда бытия, иже нерукотворно. Вот к примеру пейзаж у Велимира Хлебникова:
В своём величии убогом
На темя гор восходит лось
Увидеть договора с Богом
Покрытый знаками утёс.
Эти сколы и трещины на скалах бессмысленны на взгляд человека социально-экономического уровня. Но зрение внутреннего человека делает их письменами – знаками возвышения души к духу. Без такого прочтения невозможно то преображение обыденности, коего требует искусство.
В кругу поэтических тем одна из самых расхожих, наверное, тема осени. Стихами о ней мы буквально завалены, как тропа листопадом. А много ли помнится, если те опавшие листья неотличимы друг от друга. Но вот короткое стихотворение Рильке «Осень» удерживается памятью:
Всё падают поблёкшие листы,
как будто в далях неба – увяданье;
И в этом их паденьи – жест прощанья.
И вечерами падает в молчанье
Наш шар земной из звёздной высоты.
Всё падает. Тот лист невдалеке.
Твоя рука. Ты сам. Без исключенья.
Но есть один, он держит все паденья
С безмерной нежностью в своей руке.
(пер. Татьяны Сильман)
Речь совсем не о листопаде, хотя и о нём тоже. Но и Тот, о ком речь, даже не назван. Мы Его как бы сами узнаём – потому что держать мир больше некому. Если бы рисовать одни листья осенние, то их соглядатай явился бы действительно праздным. Но перед нами человек духовный, кому знакомо чувство всеобщего родства, внятны связи самого малого с самым великим.
Стихи рождаются от малого – когда б вы знали, из какого сора, по Ахматовой. Но внутренняя их опора в великом. Скажем, у Фета такой пустяк как лежанье «На стоге сена ночью южной» под звёздным небом оборачивается космическим полётом:
Я ль нёсся в бездне полуночной,
Иль сонмы звёзд ко мне неслись?
Казалось, будто в длани мощной
Над этой бездной я повис.
Безмерная нежность и надёжность «длани» предержащей, то есть, высшей силы – это и есть та поэтическая религия, которая во мраке века железного приобщает нас к золотому.
Иван Ильин сказал об этом:
«Творящий человек должен внять мировой глубине и сам запеть из неё. Он должен научиться созерцать сердцем, видеть любовью, уходить из своей малой личной оболочки в светлые пространства Божии, находить в них Великое – сродное – сопринадлежащее, вчуствоваться в него и создавать новое из древнего и невиданное из предвечного».
Находить великое в малом – дело истинного художника. Вечно новое дело.
Причащение высшему началу отнюдь не означает отрешения от дел земных. Напротив, к полному отрыву от реальной жизни чаще всего приводит именно отказ от божественной сущности Слова. Таковы известные потуги игнорировать значение слова в пользу чистого звучания. Самовитое слово Алексея Кручёных, например:
сарча, кроча, буга,
навихроль...
хо-бо-ро
мо-чо-ро...
Сочинил русский автор. А на каком языке? На никаком! Посему и нет нужды в переводе. Так можно озвучивать тексты любого незнакомого языка.
фурю-но
хаджимея
Оку-но
тауэ ута
Новатору типа Кручёных японские звуки должны бы понравиться, хотя в переводе на русский они полны здравого смысла: исток подлинного искусства лежит в песне крестьян (из местности Оку), сажающих рис. (Басё, перевод С. Небольсина)
Опыты по обессмысливанию человеческой речи не вполне бесследно. В современном альманахе «Петрополь» их с наслаждением продолжает, например, К. Кедров:
скит тих
скат скот
тоска Ионы во чреве
червленом кит
тик
так
кит – червь верченый
во чреве скит...
Никакого служения суете сует и злобе дня. Но и до Бога далеко. К сатане ближе.
Причащение высшему началу не означает и непременного, как уже сказано, прямого упоминания в литературе имени Бога. Оно уже навсегда произнесено в названии великой оды Державина. Превзойти не дано.
А например, стихотворение Н. Рубцова «Ночь на родине» вроде бы лишено полёта, приземлено до шуршания соломы на дворе. Его начало:
Высокий дуб. Глубокая вода.
Спокойные кругом ложатся тени.
И тихо так, как будто никогда
Природа здесь не знала потрясений.
Первое полустишие поднимает наши глаза вверх, к небу. Затем взгляд отвесно падает в глубину вод. И сразу эта чёткая вертикаль пересекается горизонталью тенистого берега. Пространство как бы осенено крестным знамением. Автор, наверно, и сам не осознал, что перекрестился перед храмом природы. Обрёл свободу от неведомых нам потрясений:
И всей душой, которую не жаль
Всю потопить в таинственном и милом,
Овладевает светлая печаль,
Как лунный свет овладевает миром.
Эти стихи у Рубцова неслучайны, и моя трактовка их подтверждена множеством строк поэта. С тем же целомудрием, но более прямо связал он землю и небо, стоя перед церковью села Ферапонтово:
В потемневших лучах горизонта
Я смотрел на окрестности те,
Где узрела душа Ферапонта
Что-то божье в земной красоте.
Величину таланта нельзя измерить количественными показателями. Речь может идти лишь об истинности дара. Рубцова
сделало Рубцовым его христианское мироощущение. Оно – вернейший критерий подлинности, как золото есть всеобщий эквивалент ценностей земных. Это достояние духовного человека.
Место же ему всегда в золотом веке, в какие бы времена ни жить.
В начале было Слово... Если обозначено начало, естественно предположить то или иное продолжение, развитие. Так возникает в литературоведении вопрос о традиции и новаторстве. Сохранять ли созданное до нас в изначальной чистоте, или что-то с ним делать? Творческий подход предполагает последнее. И действительно, сегодня Пушкин ближе и понятнее нам, чем, к примеру, замечательный для своего века Сумароков. Пушкин дал русскому языку новую свободу, обнаруженную в том же древнем Слове.
И пальцы проcятся к перу, перо к бумаге,
Минута – и стихи свободно потекут.
После Пушкина труднее стало прослыть новатором. И обновители с благими намерниями в своих декларациях начала 20-го века просто сбрасывали классика «с парохода современности». Ни сбросить, ни превзойти не удалось. Но покушения не прекратились по сей день. Один из видов – недавней памяти «постмодернизм». Основной приём – цитирование предшественников без кавычек. А что же привносится своего? Пример из Тимура Кибирова:
Убей жену, детей отдай в приют.
Минута – и стихи свободно потекут.
Привёл известную строку, которая «была в начале», – и как чужой прошёл мимо, только осклабился. Что это? Диагноз поставить затруднительно.
В начале было Слово... Если вдуматься в мысль евангелиста, она оказывается поразительной. Наш мир изначально – не что иное, как единица речи. Божий выдох. Произнося слова, мы вторим Творцу. Совершаем вдох, имя которому ВДОХновение.
Экономический человек в своих трудях и днях не обходится без некоторого насилия над собой. Так или иначе, а жить-то надо.
Человек социальный очень даже горазд увлекаться любимым занятием. Его радость – мастерство. Его мечта – стать мастером своего ремесла.
А человек творчества весь во власти вдохновения. От его дела веет волшебством.
При всём уважении к печному (или ночному) горшку художник волен судить о них с уровня, превышающего назначение предметов. Потому что Слово и дано свыше. И Homo skribens в отличие от малых сих это знает и чувствует. Отсюда вся непростота отношений поэтического слова с толпой-молвой. В мире обыденного оно рождено, однако помнит о своей божественной ипостаси. Поэтому возвращение в человеческую речь для Слова есть путь, полный волнующих приключений.
Биография
Роберт Иванович Винонен, член Союза Писателей России, действительном член Финно-угорской Академии наук, экс-президенту Ассоциации финно-угорских писателей России, доцент. Роберт Винонен родился в 1939 году в Ленинградской области. Окончил Литературный институту им. А.М. Горького в Москве и аспирантуру при нем. Впоследствии работал в московских издательствах, заведовал кафедрой литературного перевода Литинститута. Автор множества поэтических книг, сборников переводов и литературно-критических статей. Кроме того, Роберт Иванович является почетным председателем Объединения русскоязычных литераторов Финляндии, постоянным автором журнала «Иные берега» и многолетним руководителем поэтической студии ОРЛФ.
КНИГИ
♦ "Мгновенье", 1966г.
♦ "Небозеро", 1977г.
♦ "Поземка", 1981г.
♦ "Вертикаль", 1986г.
♦ "Опереться на бездну", 1989г.
♦ "Хрен с редькой. Восьмистрочия, лимерики, эпитафии, фрашки", 2002г.
♦ "Звучащий след: Стихотворения. Переводы. Палиндромы", 2004г.
♦ "Пролетая над собой", 2005г.
♦ "Оглядка: Избранное-2", 2006г.
♦ "Игривый гриб. Избранные селявизмы и пофигизмы", 2007г.
♦ "Дым над именем", 2009г.
♦ "Кукушкин счёт", 2010г.
