Рамиль САРЧИН

Финляндия -
чужбина или родина?

   Есть у поэтов стихотворения, которые являются как бы метафорой всего поэтического творчества (если оно не завершено в силу разных причин, то – наличествующего), его нервом, центром, задающим центростремительную силу всей художественной системе, выстраиваемой автором. Таковым у Геннадия Михлина мне видится стихотворение «Весна Финляндии», которое оказывается метафорой поэтического творчества. Поэтому в разговоре о поэте остановлюсь на этом произведении особо.
   В нем автор шаг за шагом обозначает основные принципы и законы, необходимые условия бытия поэзии, исток которой у Михлина – в первоначальном ощущении Финляндии как чужбины. И это вполне понятно: какой бы высокой степенью адаптации не обладал человек, оказавшись на чужой земле каждый, наверное, невольно ощутит себя чужаком, «присядет» под тяжестью неведомого. Думаю, это чувство у нас из детства.    Поэзия у Михлина возникает как реакция на чуждость окружающего. Отсюда стремление уйти в себя в поисках найти в себе что-то, что если не сроднит, то хотя бы сблизит с окружающим. Это характерно для психологии человека вообще. А для художника – это первичное и необходимое условие творчества. Так в его душе примиряются противоречия, противоположности. В законе их общности я вижу едва ли не главную логику, один из основополагающих принципов художественного, в том числе и поэтического, творчества.    У самого Михлина он, в частности, наиболее зримо воспроизведен в слиянии двух, казалось бы, «противоположных» времен года – весны и осени:

Весну от осени не отличить:
Деревья голы, мокро и уныло.

Но это все-таки весна – весна Финляндии, которая автору видится в образе ребенка, что, несмотря на всю ее «осеннесть», высвечивает скрытую в ней теплоту:

Весна-ребенок что-нибудь забыла.

Над чем ты так задумалась, весна?
Ну повзрослей, ты так нетороплива!

   Последняя строка отражает восприятие автором хода природных процессов как фаз жизни человека. Так происходит одухотворение окружающего, что есть не что иное, как утверждение идеи жизни, веры в нее, надежды на ее нескончаемость, любви ко всему. Вопреки тому, что творилось во времена (хвала Аллаху, недолгие!), точнее, в безвременье постмодернизма, основный смысл которого (вернее, бессмысленность!) заключался в низвержении жизни – в страшных муках и корчах.
   Но все возвращается на круги своя, и высокий смысл искусства медленно, но верно обретается. А он налицо: в утверждении-укреплении Жизни. В том же заключается и смысл литературного творчества. Реализуя свое право и назначение творца, художнику необходимо создать свой мир, мир образов, посредством которых он и выражает себя, свои мысли, чувства, переживания, то есть – свою душу, приобщаясь тем самым ко всеобщей Душе. И в этом процессе человек если и не уподобляется Богу, то приближается к нему на пути духовно-нравственного самосовершенствования. И как бы там не твердили некоторые критики и ученые умы о том, что литературе, поэзии в нынешней жизни конец, не место, я в это не верю. Путь самосовершенствования бесконечен, потому по сути своей бесконечно и творчество, как бесконечна сама жизнь – вопреки модным сегодня рассуждениям о конце света. Они – для слабых духом!
   Я прошу прощения и у поэта, и у читателей, если таковые найдутся, за то, что столь много места уделил вроде бы азбучным истинам. Но они мне необходимы для обозначения основного пафоса стихов Геннадия Михлина – гимна жизни, воспевания ее торжества, торопя которое, автор все подбадривает весну-ребенка:

Давай же, разомкни свои глаза,
Вздохни, подай свой голос птичий!
Взорвутся почки, травы, небеса…

   И даже «практичность» следующей строки («Покажет финн характер свой практичный») здесь вполне логична, уместна: практичность воспринята как умение жить, жить, а не приспосабливаться. И как бы в подтверждение сказанному звучит вся следующая строфа:
Без ярких жестов и цветастых слов,
Рожденный жить, братается с работой.
Тяжелый труд.
Финн понимать готов:
Дом не согреет тот, кто беззаботный.

   Вот оно – упорство на пути жизни. Упорство как энергия, жизненный напор – требование, необходимое для существования. Поэтому «вялость» следующей после процитированных стихов строки, возникающей за счет лишних слогов, никак не увязывается с общим ритмико-смысловым строем стиха. Сбивчивость же ритма лишь яснее высвечивает неуместное здесь рассуждение о том, что «Мир незаметно, но естественно признал // Полет финляндских нанотехнологий». Разве это итог предшествуемым стихам!
   Результат жизни дан в простых, скромных, а потому всем понятных словах и образах:

Такая уж весна таких широт:
Скромна земля и мир суров огромный…
Но в доме спит довольный, сытый кот
И не найдешь, чтоб пес здесь был бездомный.

   Последние два стиха в процитированном отрывке словно закольцовывает мотив дома – храма жизни человеческой. Мотив дома оказывается кольцом (кольцо – гармония, умиротворение) и всего стихотворения: Финляндия – дом. Так происходит обретение, может быть, поначалу и утраченной было, веры в жизнь, надежды на ее спасительную силу. Обретение себя на чужбине, если можно так сказать – сроднение с нею.
   И не случайно, в финале стихотворения – лето, согревающее своей теплотой, хотя оно, финское, и «весне под стать» - первоначально в сугубо «пейзажном» смысле. Но оно, и это главное, «под стать» ей и в общей творимой ими жизни, ведь «дел полно в любое время года», так что останется еще и на зиму. Слияние всех времен года в едином временном, вечностном (!) потоке есть отражение целостного по своей сути миропонимания (мирообретения!) автора. Эта целостность есть уверенность в гармонии, высокосмысленности Мироздания – творения Бога, Царя всего сущего. И быть он должен не только «в головах у финского народа». Намек ясен: это о нас – не случайно в словах о финнах, поэт обращается к извечно русскому «без царя в голове». Его отсутствие, как у нас, у нынешних горемычных, но громко именуемых «россиянами» (произнося это слово, невольно слышу – ужас, до сих пор! – ельцинскую интонацию: видимо, потому, что его дело по развалу страны продолжается достойными продолжателями), приводит к утратам, смерти, забвению, о чем недвусмысленно сказано в стихотворении «Бывший хутор». На его анализе в размышлениях о стихах Геннадия Михлина тоже хочу остановиться – это важно не только для разговора о поэте.
   Итак, бывший хутор потому, что забыт Богом – и нет в нем жизни. Таков общий смысл стихотворения. Ему изначально задано высокое звучание – что уже есть свидетельство, что речь пойдет о самом главном, наболевшем. Высота слога поддержана образно: поэт обращается к общепоэтическим символам пустыни, сада, дома. Как критик, невольно обмираю – и в страхе (за автора), и в ожидании: что же дальше? Почему? Дело в том, что подобные слова и образы ко многому обязывают художника. У внимательного, осведомленного, вдумчивого читателя на них сразу «срабатывает рефлекс»: при одном их упоминании включается целый комплекс всяческих смыслов, ассоциаций, связей, отражений – всего того и со всем тем, что закреплено в традиции. Да, это было, а что нового в понимании того или иного образа даст автор?
   Вообще, обращение к символической лексике и образности в современной литературе, особенно в поэзии, - вещь довольно частая. Считаю, это одним из ее типологических черт. Может быть, потому, что они – своего рода «спасение», прикрытие для бездарностей, которых в последние годы на поле отечественной словесности развелось, как саранчи: стоит, казалось бы, употребить какой-нибудь смыслонасыщенный символ (а он другим и не бывает) – и ты вроде бы даже что-то сказал. А на самом деле – а этого-то бездари и не замечают (дело в том, что одним из критериев таланта – умение дать себе должную оценку) – в контексте подобных символических слов и образов зримее обозначается слабость, несостоятельность горе-писателя. Ведь при таком раскладе стоит хотя бы мало-мальски сфальшивить, «опуститься» - и все летит к черту. Геннадий Михлин к числу таковых бездарностей не относится, но и некоторые слабости при создании художественного образа налицо. Вернемся к стихотворению «Бывший хутор».
   Изначально заданная в нем высокая символика, как, впрочем, и высокая интонация стиха, ничуть в дальнейшем не снижается: ни реалистичным до деталей описанием («Забор устал, калитка отвалилась, // чернеют глубью битое окно»), ни в скобки заключенной строкой (Мы в «Пуб-е» пьем с ним пиво иногда»), ни свойски-разговорной речью собеседника. Наоборот, лишь ярче оттеняет ее – именно своей земностью, простотой. Поэтому публицистически, газетно «громкая» строка «стояла мать в печали всенародной» здесь никак не уместна. Как не уместна и вся концовка стихотворения:

Тут я припомнил сад, забытый богом.
Не тот ли хутор и не тот ли огород?
Не та ли тихая карельская природа,
что потеряла мирный свой народ?

Узнать бы точно, кабы, эх, да кабы!
Что видел, не идет из головы:
там яблони
беременные яблоками
рожали средь некошеной травы.

   Неуместности и откровенной художественной беспомощности лишние подтверждения – ритмические «сбивы». И та же лживо-пафосная, «громкая» не по контексту образность: мол, «карельская природа» «потеряла мирный свой народ».
   Это и не понятная мне после слов о целом потерянном народе разудалость-бесшабашность «кабы, эх, да кабы!». И совсем уж крикливый образ яблонь, «беременных яблоками», рожающих «средь некошеной травы». Это же чистой воды имажинист Есенин! Потом, как же так: если они рожают, то беременными их уже не назовешь.

   Понимаю, что своими критическими выкладками задеваю незажившие болячки в душе поэта, причиняя ему этим еще большую боль. Но хочется, чтобы хорошо взятое в начале слово было достойным образом (в том числе и с точки зрения поэтической образности) завершено. Повторюсь еще раз: обращенность художника к высокой, смыслоемкой, возведенной усилиями мастеров слова и традицией в символику, образности и лексике требует от него большой ответственности, огромного не только творчески-ремесленного, но и духовного труда, который, повторюсь опять-таки, есть бесконечный и тяжкий путь (понимаю это слово не столько с точки зрения предметного, сколько действенного значения: см. глагольное –ть в нем) – путь к Богу. Этот путь освещается Истиной: «кто с богом», а «кто без бога».
   Геннадий Михлин, безусловно, относится к числу первых, в чем убеждают его лучшие стихотворения, среди которых «Весна Финляндии», «Ручеек», «Предревлюцьённое», «Иронические стихи», «Мечты», «Зрелость», «Мир тесен» и другие. Одно из них не могу не процитировать полностью:

Так было давеча – без голосов,
Но нынче слышал – тинькнула синичка.
По приказанию каких часов
в природе будто кто-то чиркнул спичкой?

Причудилось, что теплится заря,
хотя еще вовсю лютует градус.
И все-таки, и все-таки не зря
синичка тинькнула. Ну чем не радость?

   Ну, чем не радость, не благость жизни, которая вовсю творится даже во вроде бы самое «мертвое» время года – зимой, включенной, как убеждаемся, в общий процесс жизнетворчества. И дай-то Бог поэту на его жизненном и творческом пути побольше таких творений!

PS. «Стихи о Финляндии» - не случайно так назван цикл присланных мне поэтом стихов. Это стихи о себе, о доме, о родине и обо всем родном – говоря одним словом, о Жизни. Такова Финляндия Геннадия Михлина.

БИОГРАФИЯ

Родился я в селе Калда Барышского района Ульяновской области. По легенде, название моего родного села происходит от татарского «канны», что значит «кровавое». Говорят, что деревня возникла на месте сражений наших предков с войском Ивана Грозного, желавшего заставить их креститься. Правда, существует и другое поверие: «Калда» от «калды», что значит «осталась» – то ли от того, что деревня осталась в своё время некрещёной, то ли от того, что её жители или их часть остались жить на старом месте, в то время как другие покинули родные края. Кто его знает, может быть, название села и её история связана с эпохой Волжской Булгарии, когда-то разорённой монголо-татарами и изгнанной с древних поселений севернее – в окрестности нынешней Казани. А наши родичи так и остались в нетронутой войнами извечной территории, окружённой лесами и болотами.
День моего рождения совпал с днём 150-летия восстания декабристов на Сенатской площади – 14 декабря 1975 года. Место и время моего рождения для меня очень важны: думаю, отсюда во мне дух нетерпимости и непокорности, нежелание прогибаться под обстоятельствами жизни.
Со школами мне повезло. Мои родители обладали «охотой к перемене мест» (как оказалось впоследствии, унаследованной отчасти и мной), благодаря чему я сменил за время школьного обучения семь школ. После окончания последней поступил на филологический факультет Ульяновского государственного педагогического университета. Годы моей студенческой жизни пришлись на время ярого, оголтелого ельцинизма – 1993-98 годы, когда шло тотальное разграбление страны и народа, рушение нации и культуры. Остро чувствовалась несправедливость жизнеустройства. Необходимость чего-то нового, лучшего проявлялась в сосущей под самой ложечкой тоске. Тогда это не осознавалось – только с годами пришло понимание причин неудовлетворенности жизнью. Но Аллах миловал не скатиться в крайности пессимизма: где-то на грани почувствовал свою нужность – хотя бы своим близким. Годы преподавания в школе, в вузе окончательно убедили, что даже во времена вселенских потопов, Содомов и Гоморр есть островки, ковчеги человечности – пусть даже в виде отдельных светлых людей. С годами это чувство всё вернее.
С 1998-го по 2005 год работал учителем в селе Жуково Тетюшского района Татарстана. Жуково осталось в памяти в образах утренних солнечных рыбалок и стариков, доживающих свой век в покинутых детьми деревеньках. Одна из них – Берлек – навсегда запала в сердце ярким напоминанием о чём-то самом светлом, согревающем душу.
В сентябре 2005-го, в связи с необходимостью окончания женой вуза, а мной аспирантуры и защиты диссертации, переезжаем в Ульяновск. В октябре 2006 года защитил кандидатскую по поэзии Николая Благова. В июле 2007 года переехал с семьёй в Казань, ещё в дни медового месяца (июль 1996-го) поразившую парадоксальным сплавом древности и современности, традиций и новизны. Кажется, столица и привлекла к себе своим парадоксом, дающим неотступное ощущение себя на грани, требующее постоянного порыва.

КНИГИ

♦ Сб.стихотворений "Возвращение", 2009г.